– О, а че тут у вас происходит?

Все повернулись одновременно. Андрей вспомнил иллюстрацию из бабушкиной Библии: Иисус, спускающийся по лестнице с облаков.

– Междусобойчик, – сказал Солидол.

Брат Ники Ковач оперся о надгробие. Синие глаза пристально изучали парней.

– Смахивает на драку. Вы че не поделили, пацаны?

Вопрос адресовался Андрею, и мальчик ответил, с усилием ворочая языком:

– Они нас драться заставляют.

– Ага, – сказал Саша Ковач. – И как? Кто первый упадет?

– До первой крови, – сказал Солидол. – Я им предлагал с Журавлем драться.

Андрею показалось, что Солидол оправдывается. Вова стушевался, он смотрел на Ковача заискивающе, хотя Ковач был младше его на год.

– Ты кровь увидеть хочешь?

Солидол пожал плечами.

– А ты?

Журавель потупился. В две тысячи седьмом он будет воровать железо из вагона товарного поезда, и поезд отрежет ему ноги по пояс. Он перестанет пить, начнет посещать собрания свидетелей Иеговы (здешние иеговцы арендуют комнатку в здании швейной фабрики), встретит там женщину и там же детским шампанским отметит свадьбу. На сэкономленное пособие по инвалидности молодожены поедут в Сочи, и Журавель первый раз увидит море.

– И ты?

Женис Умбетов сплюнул на гравий. Через шесть лет сын библиотекарши зверски убьет гостиничную проститутку и будет осужден на полтора десятилетия в колонии. Его мать уволится из школы, не выдержав сплетен, но снова вернется к учебникам, когда поутихнет шумиха и коллеги забудут дефективного ученика.

Саша Ковач – ему осталось целых семь лет жизни – нагнулся и вытащил из насыпи нож. Повертел его, сдул пыль. Андрей наблюдал, открыв рот, как Ковач подносит лезвие к предплечью и полосует себя. Кожа разошлась под сталью. Обнажилось желтое сало. Точно маленький ротик открылся чуть ниже складки локтевого сгиба. Багряные струйки потекли по запястью, забарабанили по земле.

– Сойдет? – спросил Ковач.

– Да че ты, – кисло улыбнулся Солидол, – че ты, братан!

Он по-дружески пихнул Ковача, и тот, засмеявшись, пихнул его в ответ. Напряжение спало, защебетали птицы, и облака снова поползли над кладбищем.

– Перевязать надо, Сань. Ну, ты цирк в натуре устроил. – Солидол зыркнул на мальчиков. – А вы че до сих пор тут? Валите, ну!

Проходя мимо поликлиники и кладбищенских пихт, Андрей вспомнил все это, будто кино прокрутил в голове. Четко, слишком четко, вероятно, он дофантазировал отдельные детали. Заполнил лакуны несовершенной памяти. Хитров, Солидол, Саша Ковач, который уже тогда снабжал Варшавцево героином и порой отпускал наркотики в долг, и далекое-далекое, щелкающее болью роста лето.

Некоторое время он стоял во дворе, выпуская клубы табачного дыма, поглощая одну сигарету за другой. Как обжора после вынужденной диеты. Курил и наблюдал за окнами бабушкиной квартиры. Ретировавшись утром, он не выключил свет. Он четко видел люстру, наличники и верхнюю поперечину межкомнатного дверного проема темных, ведущих в пустую спальню дверей. Или она не пуста? Желтый прямоугольник окна гипнотизировал. Он ждал, что в любой момент призрак прильнет к стеклу, высматривал тень или движение за кухонными занавесками.

Вскоре организм перенасытился никотином, и конечности задубели на ветру.

«Ох, Машка, если бы ты знала», – мысленно обратился он к бывшей возлюбленной.

И пошел в подъезд. Не сразу справился с ключом: пальцы подрагивали.

– Ну, здравствуй, – приветствовал его мужской голос. И он почти сорвался, почти рванул, бросив квартиру открытой, но сообразил, что испугался телевизора.

– Я скучала, дорогой, – сказала актриса, обнимая сериального мужа.