Валетти взял меня к себе в дом на то время, пока я не поправлюсь, а потом щедро снабдил меня деньгами в дорогу, ибо все с таким трудом заработанное мной забрал себе суд. Я отправился из Флоренции на Сицилию, чтобы уже оттуда с первым кораблем отплыть в Константинополь. Там я рассчитывал жить на деньги, которые оставил на хранение своему другу. Приехав, я попросился пожить у него, он же, к моему удивлению, спросил, отчего я не хочу поселиться в своем собственном доме! Друг рассказал мне, что какой-то неизвестный человек купил на мое имя целый особняк в греческом квартале и объявил соседям о моем скором прибытии. Вместе с другом я поспешил туда и был радостно встречен всеми моими знакомыми. Тут же ко мне подошел один старик-купец и вручил письмо, оставленное для меня тем самым человеком, который приобрел предназначавшийся для меня дом.

Я прочел: «Залевк! Две руки готовы трудиться без устали, дабы ты ни в чем не чувствовал стеснения оттого, что лишился одной. Дом, который ты видишь, со всем находящимся в нем добром принадлежит тебе, и каждый год ты будешь получать столько, сколько нужно для того, чтобы войти в круг самых богатых людей в твоей стране. Прости того, кто несчастнее тебя». Я уже догадывался, кто написал это письмо, но решил уточнить у купца, который сказал мне, что человек, который приходил к нему, был, судя по всему, из франков и одет он был в красный плащ. Этого мне было довольно, и я вынужден был признать, что у моего незнакомца еще сохранились остатки благородства. В моем новом доме все было устроено наилучшим образом, а кроме того, мне еще досталась и лавка с чудесными товарами, каких у меня никогда не водилось. С тех пор прошло уж десять лет. Я продолжал разъезжать по свету по торговым делам, скорее по привычке, чем по необходимости, но в той стране, где меня постигло несчастье, я больше никогда не бывал. Каждый год я получаю с той поры по тысяче золотых, и я, конечно, радуюсь тому, что тот несчастный оказался человеком благородным, но я также знаю, что никакими сокровищами ему не искупить душевной муки, которая будет терзать меня до конца дней моих, ибо картина страшного убийства несчастной Бьянки навеки запечатлелась в моей памяти.

Залевк, греческий купец, закончил свой рассказ. С большим сочувствием слушали все его историю, особенно взволновала она чужеземца, судя по тому, как он время от времени тяжело вздыхал, а в какой-то момент, так показалось, во всяком случае, Мулею, на глазах у него навернулись слезы. Долго еще купцы обсуждали услышанное.

– И вы не испытываете ненависти к этому незнакомцу, из-за подлости которого лишились благороднейшей части тела и чуть даже не расстались с жизнью? – спросил чужеземец.

– Бывали, конечно, прежде минуты, когда я в сердце своем хулил его перед Богом за то, что он причинил мне такое горе и отравил всю жизнь, – ответил грек, – но я обрел утешение в вере отцов, по заветам которой и врагов своих надлежит любить. К тому же участь его незавидна – он ведь несчастнее меня.

– Вы благородный человек! – воскликнул чужеземец и, растроганный, пожал Залевку руку.

Тут появился начальник стражи и прервал их беседу. С озабоченным лицом вошел он в шатер и сказал, что надо быть начеку, потому что на этом участке пути нередко совершаются нападения на караваны, и добавил, что его дозорные вроде бы заметили вдалеке отряд всадников.

Услышав это известие, купцы немало встревожились, и только Селим, чужеземец, удивился охватившему всех беспокойству, заметив, что нет никаких причин для волнений при такой хорошей охране, которая уж как-нибудь справится с горсткой арабов-разбойников.