Эли и Лю̀си повидали многих людей, всяких и разных, забавных и не очень, но таких гостей в их кофике никогда не было. И во всем городе таких не было.

– Лю̀си, – шепнула Эли, – видела, какая она красивая?

– Видела, – еле слышно выдохнула Лю̀си. – Только она…

Тут Лю̀си запнулась, не смогла договорить – почему «только она» или что «только она» – всё непонятно было. И сказать по правде, маленькие подружки не понимали, что у них в кофике творится, то есть совсем не понимали. А когда пытались, их славные личики застывали – застывали в тихой задумчивости. От неё всё вокруг замерло, даже солнечные зайцы притихли, даже белки перестали прыгать и свесили вниз любопытные уши с длинными кисточками, а в воздухе повисла полная тишина. Но висела она недолго, потому что секундой позже произошло нечто такое, такое нечто, что ни в одно непонимание не влезет. Что-то страшно невероятное, будто трясли, трясли кусок земли, и вышло из этого целое землетрясение.

Этот великан – Большая Жаба, как его девчонки называли – опять приподнялся. Поломанные кресла под ним застонали жалобно, постояли секундочку и рухнули, точно сил у них больше не было. Великан же о них не думал, он потемнел лицом ещё больше, хотя больше некуда было темнеть, и широким взмахом отшвырнул от себя столик. Резко так, что плащ хлопнул, а бедный столик полетел кувырком, и вслед за ним скользнули в воздухе и разбились на каменных плитах большая кружка и вазочки, и блюдечки. Великан присел, точно, как жаба, хватая воздух открытым ртом, и запустил длинные и толстые пальцы прямо в каменные плиты, из которых была выложена площадка перед кофиком. И подружки не успели глазом моргнуть, как глаза их быстро-быстро заморгали – великан заскрипел зубами от натуги и со скрипом, скрежетом приподнял одну здоровенную плиту, и вбок её сдвинул. Сдвинул и начал дальше толкать, и опять зубами заскрипел, и толстым носом задёргал, видно, от сырости, что выползла из подземелья и дальше вверх поползла.

А девчонки всё стояли, пошевелиться не могли, только ресницами хлопали. Смотрели на красавицу, на великана, снова на красавицу, снова на великана, что возился с тяжёлым камнем, пихал его в сторону и тяжко, тяжко хрипел. Но как справился с каменной плитой, вдруг обернулся на подружек и снова щёлкнул пальцами так, что указательный на них показал. И от этого им снова стало жутко, они прямо замерли, как столбики, – остолбенели. Стояли так, одним глазом на великана глядели, а другим – на девушку. А красавица хоть и смотрела в ответ, но странно как-то, очень странно, будто спала. Глаза её, правда, открыты были, но глядели в никуда и ничего не говорили, молчали.

Если бы Эли и Лю̀си могли подойти ближе и заглянуть красавице в глаза, они бы о-очень удивились. Глаза у красавицы были зелёные, и не просто зелёные: формой они напоминали миндальный орех, а над скулами их «миндаль» сужался, превращался в стрелку, которая шла дальше вверх, к вискам. Но самое странное было, что зрачки этих глаз были не круглые, а вытянутые, как у кошки, заострённые сверху и снизу.

Если бы маленькие хозяйки могли подойти ближе, они бы всё это увидели, но сейчас они ничего не могли: ни слова вымолвить, ни просто губы раскрыть. Только застывшими глазами смотрели: вот великан чуть разогнулся, не оборачиваясь, потянул назад здоровенную лапу и сгрёб прекрасную пленницу под плащ. Потом ещё раз дёрнул носом от сырого воздуха и стал спускаться, как по невидимым ступеням, куда-то вниз. Вот он наполовину исчез, вот нырнула под плиту его триста лет немытая голова, и остались только толстые пальцы. Остались, пошарили, потрогали камень, ухватились за его край и с глухим стуком задвинули вход в подземелье.