Она вдруг подумала, что они принимают её за coquette10, за M-lle Аннетту, за модную шляпку, за тёплую муфту, за милые ручки… Они не знали, кто она на самом деле, кто такая Ляля Гавриловна. Они видели в ней барышню – барышень надлежит катать в экипажах, говорить им милые пошлости. Знай они, подумалось ей, что это я, я, продолжали бы они улыбаться так же, как прежде? Или эти улыбки адресованы M-lle Аннетте и её шляпке, а я лишь самозванка и бессовестно краду то, что мне не полагается?

Эти мысли не давали ей слышать Развалова, они роились у неё в голове, как гнус, как мошкара. Она посмотрела перед собой. Развалов, доставши папиросницу, протягивал ей и Танюше. Ляля Гавриловна никогда не курила папирос, но почему-то взяла одну из его рук.

– Обивка в сей колымаге пропахла той несчастной скотинкой, что паслась ещё во времена Бориса Годунова, – весело и неуклюже шумел Никитин, – сколько же придётся выкурить папирос, чтобы выбить запах! Сделаем же от себя всё посильное…

Ляля вдохнула дым папироски, но ничего не почувствовала. Она, видимо, держала её неправильно, потому что Развалов что-то сказал, дрогнув бровями, протянул руку и чуть-чуть поправил её пальцы. Его колени слегка касались её колен на каждой кочке. Никитин что-то спрашивал у Танюши. Адрес?

– Вы больше не бываете на наших вечерах? – спросил Лялю Развалов рассеянно, приоперев голову о руку с папироской.

– Я больше не служу у Г-на Маркса, – ответила Ляля, рассматривая его лицо и руки. Руки были крупными, розовыми – руки разночинца, не дворянина. Лицо тоже порозовело, на волосах были капельки, глаза смотрели на неё невнимательно, он то и дело смеялся словам Никитина, не унимавшегося у него под боком, и отвечал тому и попискивавшей Танюше своим грудным голосом. Достал что-то из кармана, что попросил у него Никитин, и подал ему. Открыл окошечко у себя за спиной и крикнул извозчику.

Он считает меня шляпкой, – мелькнуло в голове у Ляли Гавриловны.

Он опять рассеянно поправил её пальцы своей тёплой сухой рукой:

– Вот так, стряхивайте в щёлочку окошка.

Она вздрогнула и бросила в щель целую папиросу. Развалов удивлённо посмотрел на неё.

– Илья Ефимыч, мы уже доехали?

Он не понимал её волнения, не мог знать её мыслей.

– Где мы сейчас проезжаем?

Развалов молча смотрел на неё секунду, потом наклонился к Никитину и что-то прошептал тому на ухо. Тот замолчал на полуслове, кивнул. Развалов, не глядя на Лялю, открыл заднее окошечко и что-то приказал извозчику. Затем поворотился обратно:

– Не извольте волноваться, сударыня, почти доехали. Досаждать вам станем не больше пяти минут, потерпите?

Его густой голос сделал в конце такую модуляцию, что Ляля почувствовала себя глупой. Это она досаждала.

Никитин добродушно похлопал Танюшу по коленке:

– Где-с это я остановился, mabelleTatiana?11

Ляля чувствовала себя так, словно между ней и Разваловым теперь были бескрайние леса Сибири. Он продолжал сидеть небрежно, улыбался своему Никитину и писклявой Танюше, выглянул на то, что Никитин только что указал в окне. Ляля не поняла что, прослушала все слова. Она знала только одно: что ей с ним остались считаные секунды, а потом он её высадит. Она оказалась неинтересной шляпкой, шляпкой устаревшего фасона – по ошибке взятой с полки и по обнаружении в зевком отброшенной.

Изнемогая от этой отстранённости, Ляля Гавриловна сидела молча и глупо. Она казалась себе сестрой милосердия, чей пациент умирал у ней на руках. Она держала в руках драгоценный хрусталь, а тот выскальзывал, и вот она уже с замирающим сердцем наблюдала его полёт: вот-вот он коснётся земли, вот-вот… Это напоминало предчувствие смерти, мучительное ожидание неизбежного конца: четыре, три, два…