– Я возьму ее на руки?

– Ей уже не шесть. – Эксл сворачивает на дорожку. – Сама ходить умеет.

Но на шестнадцать она не выглядит. Гляжу на нее и вспоминаю большие глаза, обнимашки, книжки-раскраски и слезные мольбы разрешить ей накрасить мне ногти розовым лаком.

В программе была девушка, младше Холидей, но тоже с большими глазами. Независимая и агрессивная днем, по ночам она дрожала от страха перед темнотой. Первые ночи вообще не смыкала глаз, так что на следующий день пеший переход становился для нее адом, тем более с рюкзаком, тянувшим на четверть ее собственного веса.

Она все больше отставала, все больше уставала и с каждым новым уровнем спирали становилась все несдержаннее и злее. На пятый день она упала. Испачкала волосы, порвала брюки, сбила до крови коленку, и, когда я увидел, как дрожит ее губа, что-то во мне перевернулось. Я понял, каково ей. Груз проблем с рюкзаком в придачу порой и меня пригибал к земле.

Говорили, что в центре содержания несовершеннолетних девушка никогда не плакала, и вот теперь пять дней в лесу подкосили ее. Я подумал о Холидей и, прежде чем девушка успела сломаться совсем, подошел к ней, взял ее рюкзак и протянул руку – помочь ей подняться. Она встала и пошла рядом, но больше уже не ругалась и не злилась. А потом и многие другие, кто помладше, потянулись за мной, как за Гамельнским крысоловом.

– Ты прав, ходить Холидей может, но я все-таки возьму ее на руки.

– Я сам ее занесу. Почему ты вообще решил всем рассказать? Твое дело под замком. Я только потому и согласился на весь этот цирк, что они пообещали, мол, никто не узнает, какое обвинение тебе предъявили.

Скрипит кожзам на заднем сиденье. Холидей сонно поднимает веки, но остается лежать.

Есть люди, отказ которым чреват последствиями. Губернатор попросил оказать ему «любезность». Сказал это так, словно записывался в мои должники, но, разумеется, я и на секунду ему не поверил. Я погладил его против шерсти, и в его власти снова отправить меня в тюрьму. Такие люди никому ничего не должны – должны всегда им. Скажи я Экслу правду, ему бы легче не стало, поэтому я соврал:

– Подумал, так будет правильно.

Эксл выключает мотор и качает головой.

Доминик и Келлен стоят у бампера древней, из 80-х, развалины Келлена, крышку багажника которой держит серая лента. Их отец работает в ночную смену и уходит не раньше половины одиннадцатого. Пока он дома, ни Доминик, ни Келлен туда не спешат.

Смотрю на переднее крыльцо, и сердце замирает.

– Вот черт, он вернулся.

Эксл оборачивается так быстро, что я кладу руку ему на локоть, – чтобы успокоился.

– Это не отец. Это Маркус.

Брат выдыхает. Я выхожу. В программе Маркус был голосом благоразумия. Моим однокамерником. Моим напарником. Тем, кто прикрывает тыл. Моим другом. Кто-то следовал за мной – я же следовал за Маркусом.

Он поднимается, черная громадина высотой в шесть футов и два дюйма, и его улыбка разгоняет тьму квартала. Ему едва исполнилось семнадцать, и в школе он идет годом позже – так уж сложилось, – но это не важно. Мы здороваемся за руку, но потом все равно обнимаемся. Похлопываем один другого по спине.

– Ты сказал, к тебе можно заскочить в любое время. Надеюсь, я правильно понял.

– Рад, что ты здесь. – Я отступаю на шаг и оглядываю его с ног до головы. Мы не виделись всего лишь несколько дней, но чувство такое, будто прошла вечность. С коротко постриженными волосами Маркус выглядит немного иначе. Я и не знал, а у него, оказывается, проколоты уши, и в обеих мочках фальшивые брильянты. Маркус одного со мной роста, но сложением ближе к Доминику.