Он сам читал рапорты о смерти нескольких шпионов, об исчезновении десятка других, о странных пожарах, необъяснимых провалах прекрасно подготовленных операций, о массе фальшивых рапортов, что заваливали Нору; об агентах, чья лояльность внезапно меняла свой знак. Он и сам отдавал приказы об ответных акциях. Порой – направленных вслепую, но всегда грязных, а иногда даже, противу обычаям Норы, – демонстративных. При этом в его провинциях, в юго-западной стороне Меекхана, война между разведками носила спокойный характер. Он слышал сплетни о столкновении между боевыми дружинами Норы и ватагами Псарни, в котором приняло участие шестьдесят убийц и восемь магов. Половина погибли, а остальные спрятались неизвестно где, а хуже всего, что никто не знал, как до этой схватки вообще дошло.

И все же императорская убежденность, что достаточно предупредить и погрозить пальцем – и конкурирующие и борющиеся годы и десятилетия разведки пожмут друг другу руки, была весьма наивной, чтобы не сказать глупой.

Он заметил, как на лице Крегана-бер-Арленса появляется улыбка. Холодная и спокойная.

– Ты тоже, Крыса? У Эвсевении, по крайней мере, нашлось достаточно такта, чтобы не выдавать себя выражением лица. Хотя внутри она наверняка ворчала, как настоящая сука. Но повторю тебе то же самое, что сказал ей. У вас полгода, не больше, чтобы погасить вашу войну. Я не требую невозможного, знаю, что до некоторых агентов не доходит сразу. Разошлите соответствующие приказы, охладите горячие головы, если нужно – перебросьте людей на другой конец Меекхана или избавьтесь от них иным способом. Вы за это ответственны лично. Первая пятерка в Норе и на Псарне. Если через полгода ничего не изменится – а уверяю, что я узнаю об этом, – вы убедитесь, насколько глубоки у меня подземелья под этим замком. Обещаю.

Император перевел взгляд на каменные плиты.

– А теперь я спрошу снова, Крыса. Что там у Фургонщиков?

Курган вставал отвесно, бодал небо, словно каменный наконечник со сломанным острием, оброненный неизвестным богом. Это была первая мысль, которая приходила человеку в голову, когда он отбрасывал край шатра и вставал перед этим великаном. И в очередной раз Эккенхард почувствовал удивление и уважение, смешанные с потрясением. Фургонщики насыпали эту постройку примерно за два месяца, причем не как остальные степные курганы – из земли, – но из камней и скал, доставленных от подножья Олекадов.

Камни, весящие по несколько тысяч фунтов, укладывали слоями, заполняя щели между ними меньшими камнями и щебнем. Этот курган, называемый уже всеми Страданием Избранной, должен был стоять веками, тысячелетиями, чтобы напоминать о дне, когда Владычица Лошадей снова обратилась к верданно и объявила им свою волю. Близились тяжелые времена, дни крови и гари, зноя и слез, а потому Фургонщики были освобождены от клятвы и могли теперь оседлывать лошадей. Жертва Кей’лы, Избранной, чье видение сдержало братоубийственную резню и вернула племенам Фургонщиков их Утраченных Детей, требовала именно такой памяти. На вершине кургана величественно встанут три столба, поставленные пирамидой, а под ними будет гореть вечный огонь.

Вопрос, отчего боги, прежде чем ниспослать на кого-то видение, «одаривают» его ужасными страданиями, словно не могут просто оторвать жопы от позолоченных тронов и рассказать все по-человечески, все еще оставался без ответа.

Но истина такова, что тут и теперь лучше было на задавать подобных вопросов.

Эккенхард вчера разговаривал с Анд’эверсом. Анд’эверсом Сломленным, Анд’эверсом Седым. Помнил его с ранней весны, когда Фургонщики только готовились к пути через Олекады, помнил мощного мужчину с голосом, привыкшим отдавать приказы, окруженного почти зримым уважением со стороны своих людей. Теперь кузнец, бывший