Несколько месяцев назад, снарядив видавший виды корабль с разношерстной командой, он отправился к сказочным южным берегам с яркими цветами размером с зонтик, с лианами толщиной в мужскую руку, со змеями, похожими на лианы, а также с жуками размером с крысу и муравьями длиной с палец. Там в воздухе порхали голосистые птицы с радужным оперением и стрекозы, похожие на китайские веера. И там темнокожие женщины, такие же необузданные, как окружающая их растительность, делили с ним постель по ночам. То есть все было буйным, знойным… и чрезмерным. Но Майлс ко всему притерпелся – даже к постоянной влажности и духоте.

А смерть там была так же удивительна и вездесуща, как жизнь. Скрытая или явная, она подстерегала повсюду – ползала в траве (скорпионы), пряталась за деревьями (племена каннибалов, у которых Майлс успешно выторговал свою жизнь) и незаметно подкрадывалась (лихорадка, которая его чуть не убила).

И при всем его благоговейном трепете перед девственной природой опасности Лакао никогда не пугали Майлса. Страх обычно проистекал от невежества, а он давно научился преодолевать его с неиссякаемым терпением, обостренной наблюдательностью и стальной решимостью. Сталкиваясь же с красотой, он никогда не переоценивал ее значение, он понимал: цель красоты в природе заключалась в том, чтобы привлечь самца или хищника. А это, как он с иронией отметил после многолетних наблюдений за своей семьей и высшим светом, являлось ее, природы, целью в любом сообществе.

И именно по этой причине Майлс никогда – упаси Боже! – не вызывал никого на дуэль, не писал ужасных стихов и не карабкался на балконы (что, по слухам, однажды проделал Колин Эверси). Словом, он не совершал никаких нелепых поступков ради красивых женщин, благоразумно удовлетворяя свой немалый чувственный аппетит в объятиях светских вдов, предпочитавших не афишировать подобные связи.

Вернувшись в Лондон, Майлс написал книгу, которая должна была стать первой в серии книг о его приключениях. Эта книга принесла ему известность, вначале – в научных кругах, затем – в светских гостиных, и в конце концов он превратился в желанного гостя на любом приеме, что вызывало зависть у мужчин, скованных по рукам и ногам женами и выводком детей.

Эта неожиданная известность смущала Майлса.

Он просто не мог относиться к своему путешествию как к героическому поступку, поскольку его беспокойная натура не оставляла ему выбора. Им двигала простая, но неодолимая тяга к знаниям. И сделка с каннибалами, когда он выторговал себе жизнь, казалась логическим завершением пути, на который он ступил с того момента, как его сурово выпороли, когда он разобрал золотые отцовские часы в семилетнем возрасте. Разложив перед собой крохотные блестящие детали, он понял, как они соединяются одна с другой, и намеревался собрать их снова, когда его поймали.

Порка нисколько не уменьшила его радость и торжество от того факта, что он наконец понял, как эта вещица работает. Впрочем, наказание послужило важным уроком: он понял и то, что поиск открытий может быть опасным.

Но все это – переживания годичной давности.

А теперь Майлс тихо радовался тому, что снова находился в кругу семьи, а также радовался привычной пище, мирным равнинам, поросшим зеленой травой, и светским вдовушкам, облаченным в слои одежды, которые так приятно снимать. Он даже с удовольствием посещал балы, хотя не мог их терпеть раньше – это казалось типично английским занятием.

Однако Лакао не отпускал его – как сон, который не сразу рассеивается. Внезапно – когда лорд Албемарл расспрашивал его о страстных туземных женщинах со свободными нравами – духота бального зала стала тропической, шелковые веера, колеблющиеся в руках женщин, превратились в бабочек, а шорох шелка и муслина – в шелест пышной листвы. Два мира слились в один.