– Андрей Антоныч, – поинтересовался я много позже, – извиняюсь за любопытство, это вы командующему сказали «Лысый», и чтоб он вам «потом доложил»?

– А что такое? Я у него в училище младшим командирам был, и генетическая память у него в идеальном состоянии. А «Лысый» – это ж кличка.

А зам, пока все происходило, шлялся по кораблю и руки ломал.

Старпома он нервировал.

– Сергеич! В каюте запрись, и чтоб я тебя не видел.

– Андрей Антоныч!

– Уймись, Зарима! Накрылась паранджей, и остального мира нет. И не лезь туда, где пахнет полной жопой! Будешь мелькать перед глазами, я тебя в перекрестие прицела поймаю. Или задушу, чтоб что-нибудь в руках таскать. Рот умой от слез печальных. И не смотри на меня, как Муму на Герасима! Переведи свой взор на зеркало, а в попку, чтоб не прорвало, можешь огурчик вставить – у меня в каюте банка – только вчера начал.

Два часа молчали, потом позвонил командующий.

Старпом схватил трубку, как кот пролетающего воробья.

– Ну? – все напряглись, аж привстали. – Ну!.. Ну-у-у!..

Все эти «ну» у старпома звучали по-разному, но по этому звучанию все же было не понятно, как там.

– НУ-У-У!!!… Понял!.. Лысый!.. Понял!.. Должен тебе сказать что ты (у всех яйца сжались)… МОЛОДЕЦ!!!..

Фу! Отпустило. Старпом повесил трубу.

– Все! Командующий с дядей прокурором договорился. А у невинноубиенного только что обнаружились потуги к изнасилованию с измальства. Привлекался он, оказывается, и все такое. Так что повезло дуракам. Саня, достань зама из каюты, небось, ссыт там все еще в ведро.

Я пошел и достал зама.

После этого мы немедленно выпили.

А на лодке даже шинель железом пахнет.

Домой прихожу, и жена с порога набрасывается: ты – то, надо – это, я тебе говорила, а ты – ничего.

А я ей: «Подожди. У меня шинель еще пахнет железом. Пусть хотя бы немного выйдет».

А хорошо, когда груши. Плохо, когда их нет.

Я знаю, как их надо есть. Их надо есть с попки. Отвинчиваешь хвостик и хорошо.

А еще на берегу хорошо. Вода теплая, ты только что искупался, выбежал на берег и под навес. Там и приятель твой дозревает. Вы оба отличные пловцы и сейчас намолотили по воде километры.

Теперь можно и груши сожрать.

Я лично смотрю на них уже очень давно.

Моя – розовая. Я так примерился, нацелился на нее. Большая.

А его желтенькая, но не очень большая. Ему хватит, потому что он, во-первых, меня меньше, а во-вторых, это мои груши. Я принес. Должен же я обладать правом собственности! Вот! Хочу, чтоб моя была розовая. Что в этом плохого?

Только я все это про себя произнес и обернулся за грушей, как вижу, что этот тип, этот чухрай неотесанный, уже жрет мою розовую, с чавканьем.

Ну, это надо пережить!

Я ему: «Ах, ты гад!» – а он улыбается и тычет мне в нос свою желтую и маленькую!

Гад, а?!! Гад!!!

С тем я и проснулся.

Спал я, оказывается. В каюте нашей. На втором ярусе.

А приятель спит подо мной, и я его все еще ненавижу.

Фу, Господи, чушь какая-то. Неужели. Это сколько же я спал? После обеда, кажется, легли. Значит, минут пятнадцать. А сердце колотится как бешеное.

И все из-за груш. Съел все-таки, паразит. Теперь, вон, дышит совершенно невинно.

Ой, блин! Про яблоки, что ли, подумать? Может, я опять засну?.. А?..

Наш командир БЧ-5, седовласый механик, смотрел в окно и курил.

Дело в том, что мы прибыли на захоронение в Северодвинск, а механика нам перед убытием поменяли. Взяли у нас хорошего и перспективного и дали нам старого и никуда не годного.

То есть на захоронение отправлялись не только корабли, но и люди.

Особенно такие, как наш механик. Он слова не может выговорить, чтоб при этом не заикнуться. То есть: «Вы, бля-яяяяяядь!» – он будет полчаса выговаривать.