Согнутый поднял голову, с любопытством на меня глядя. Не казались, а определенно братья. Двойняшки. Сейчас, когда они рядом друг с другом, были видны отличия, но, наверное, только близкие не путали парней, если они по одному. Я, увидев во второй раз, точно спутаю, пока не привыкну к ним и не научусь различать по мелким деталям, как различала в приюте Мика и Мака.

От движения чернильница на спине согнутого сдвинулась, и второй подхватил ее.

— Да не дергайся ты, прольешь чернила, не отстираем!

Я молча вытащила из сумки доску с пружинами, протянула парням.

— Вот. Так удобней будет. И мы в самом деле не знакомы. Я Лианор.

— Та самая Лианор? — выпрямился согнутый.

Лист покатился с его спины, второй брат прихлопнул убегающую бумагу ладонью да так, что звон пошел по всему вестибюлю, а распрямившийся охнул.

— Что значит «та самая»? — не поняла я.

— Которая набила морду хлыщу с международного, — сказал тот, что поймал листок.

Интересно, на боевом все выражаются как в нашем приюте? Или мне на таких везет? Алек сам признался, что манерам так и не научился. А эти двое… Вихры торчат в разные стороны, будто их овечьими ножницами стригли, мундиры, хоть и новенькие, грубой шерсти — тот, что выдал мне кастелян, был таким же. В плечах как раз, по поясу и на бедрах чересчур свободен. Зато ботинки новехонькие, не иначе как сегодня выданные.

— Я Закарий, а он Зенобий. Можешь звать нас Зак и Зен.

Похоже, нашлись еще двое из четверых приютских на первом курсе.

— Тогда я Нори.

— Так это правда? Про битую морду?

Я поморщилась.

— Интересно, на факультете остался хоть один человек, который об этом не знает?

— Нет, конечно, — фыркнул Зак. — Одни радуются, что международники огребли, другие злорадствуют, что от барышни.

Он смерил меня взглядом.

— И это еще тебя почти никто не знает. А увидят, какая ты, — хлыщу прохода не дадут.

Что значит «какая»? Обычная.

— Мы думали, ты бой-баба какая-то, кулаком махнет — улочка, другим — переулочек, — подал голос Зен. — А ты…

— Бойцовый котенок, — подсказал Зак.

— Точно, бойцовый котенок. А тому хлыщу надо добавить. — Зен прищурился. — Маленьких обижать нехорошо.

— Сама разобралась, — буркнула я. — И еще разберусь, когда понадобится.

Никогда я не бывала в центре внимания. Это смущало, сбивало с толку.

— Если вам доска не нужна, я пойду.

— Нет-нет. — Зак выхватил ее у меня. — Погоди, мы быстро. И спасибо.

— Извини, если обидели, — добавил его брат. — Мы не со зла.

Я кивнула, давая понять, что извинения приняты. На правду не обижаются. Как говорит Алек, удобно, когда тебя недооценивают.

Хотя все равно обидно: одному не нравится мой пол, второму — происхождение, третьим — мой рост. И ни то, ни другое, ни третье я не могу изменить.

— Правда, не хотели обидеть. — Зак сунул брату исписанный лист и вернул мне доску для письма. — Давай мы тебя проводим.

— Да я и сама дойду, спасибо, — отмахнулась я.

— Мало ли… слава — она штука такая. — Парни двинулись по обе стороны от меня, проигнорировав протест. Ладно, хоть руки не распускали. — У нас вон год назад рядом с приютом столичного актера дамочка убила. В газетах писали: «Отомстила за неразделенное чувство». Мы думали, там не меньше чем... — Зак осекся. — Что он ее обесчестил, все дела, за такое надо мстить. А на суде выяснилось, что бедняга и знать о ней не знал, она в портрет влюбилась.

Что-то много они «думают» и все невпопад. Но я не ошиблась, решив, что парни из приюта. И не столичного, скорее всего: такой скандал мимо нас бы не прошел. Как ни старались воспитатели уберечь нас от «грязи» — сплетни в приют долетали исправно. То повар судачил с судомойкой, то поломойка с ночным сторожем, а лишние уши и языки, чтобы разнести сплетню, всегда найдутся. Даже если она вовсе нас не касается, вроде той, будто старший сын императора впал в немилость и отец отослал его из дворца, передав право наследования младшему.