– Принимай, – согласился Лионель, заметив на адъютантском столе футляр с бегущими борзыми. – Эстафета от Проэмперадора Юга?

– Да, Монсеньор. – Сэц-Алан глянул на часы. – Прибыла три четверти часа назад.

– Что-то срочное есть?

– Только письмо графа Валмона.

Это не «только», это очень много. Бертрам писал и прежде, но матери, ведь мать на то и мать, чтобы забрасывать сыновей письмами. Это не ущемляло регентского достоинства, а недельная задержка ничего не решала. И вот доверенный курьер от Проэмперадора Юга к Проэмперадору Северо-Запада и Надора. Скверно.

– Ойген, – предложил Лионель, уводя готовую раскудахтаться троицу подальше от адъютантских ушей, – раз уж ты взялся меня замещать, оставайся на завтрак. Арно, где твой рапорт?

– Ка… кой?

– О том, что тебе надоело болтаться в Аконе при братьях-маршалах.

– Я…

– Несомненно, ты. «Вороные» или «спруты»?

– Господин Проэмперадор, я с радостью несу службу при штабе Южной армии!

– «Вороные», «спруты» или Старая Придда?

Паршивец хлопал глазами – мыслил. В ушах шумело, было зябко и страшно хотелось сесть. Просто сесть… А Эмиль сегодня – вылитый Арно, или это Арно – вылитый Эмиль? Забавно… Их трое, и все воюют, а ближе других к смерти подходила мать. Малыш со своим ураганом оказался вторым, а они с Эмилем идут голова в голову. В Гаунау было горячей, чем в Фельпе, зато по Фельпу шлялись убийцы.

– «Спруты», – решил наконец братец. Он собирался болтаться в Аконе и спасать, он был предсказуем.

– Предписание получишь завтра после обеда. Все, господа.

Все. Повернуться, затворить дверь, рухнуть наконец в кресло, прикрыть глаза. Ненадолго, чтобы просчитать до четырехсот и взяться за дело! Валмон не склонен зря бить тревогу, и он пока еще всерьез не ошибался. Единственный из всех – старых, молодых, военных, штатских, южных, северных… Не ошибался и не волновался, а может, и волновался, только виду не подавал. Стукнуло, заскрипело… Отсидишься тут, как же!

– Ли!.. Ли, ты в порядке?

– Я-то в порядке, а вот у тебя отрастают крылья. Куриные.

– Обморок – это, по-твоему, порядок?

– Будь я в обмороке, я не мешал бы тебе квохтать, и вообще, господин командующий, шел бы ты командовать. Станет невмоготу, заходи убедиться, что я жив, только, пожалуйста, не раньше вечера.

Маменька со тщанием собирала и хранила все обиды, нанесенные ей папенькой – неправильный подарок на третью годовщину свадьбы и еще более неправильный – на восьмую, непохваленный десерт, незамеченные следы слез или замеченный покрасневший нос…

– Я пошел в мать, – твердо сказал Марсель, – я не забываю ничего, и я обижен. Крайне. Там была каменюка с бронзовыми кольцами, а у меня в сапоге – гвоздь.

– Про гвоздь я уже затвердил, – уверил Алва. – Навеки. Что со мной случилось дальше?

– Дальше ты выскочил в Хандаве, – издокладывавшийся Марсель успел охрипнуть и потому тяготел к краткости. – Из спальни Этери.

– Из гостиной, – поправил Ворон. – Занятно, что Матильда приняла меня за жеребца, о чем и сообщила Этери. К счастью, дамы выпили достаточно, чтобы не удивляться.

– А с чего им удивляться? – Валме осчастливил Котика куском холодной баранины. – Дыру видел только я, зато Матильда видела Зою, а Бонифаций о ней слышал. У тебя хороший аппетит – лучше, чем прежде.

– Предпоследний раз я, судя по всему, ел четырнадцатого Летних Волн. Вечером.

– Потом мы еще завтракали. Я оказался прав: мясо, несмотря на Зою, не протухло… Должен тебе сказать, что выходцы ходят особенными дорогами, когда смотришь с них, все кажется шиворот-навыворот.

– В любом случае я успел проголодаться. – Ворон вытер руки и быстро снял, почти сорвал сперва куртку, а затем и рубашку, после чего повернулся к виконту спиной. Марсель по-коннеровски присвистнул. Вызвавшие у пантерок визг и стоны шрамы пропали, будто Котик слизал. Предъявленная спина была гладкой, разве что ниже плеча и под лопаткой темнела пара родинок.