– Мама говорила, – Селина поднялась и пододвинула какую-то тарелку. – Берите орехи. Я могу налить вам вина и принести яблок, а потом уйду.

– Сударыня, сперва нам придется объясниться.

– Зачем? Вы не поймете, обидитесь и все равно останетесь сидеть, пока не вернется Мелхен, а потом станете думать, как все плохо. Пожалуйста, когда будете спускаться, не наступите на Маршала, он часто лежит на лестнице.

– Я не давлю котов, и я должен знать, кто и что обо мне говорит.

– Нарочно вы не станете давить, а нечаянно вы уже это делали, только забыли, потому что расстроились. Ничего, господин Гутенброд тоже наступил, а он добрее и в самом деле любит маму. Кушайте орехи, я сейчас вернусь.

Вышла и даже прикрыла дверь, мало ли почему девица может выйти. И не девица тоже, только гадостей негодяйка набралась не от Савиньяка! Может, Проэмперадору и стукнуло в голову позабавиться, но обсуждать с любовницей своих офицеров он не станет. Савиньяк вообще не станет ничего обсуждать, как и Придд. Бертольда в Аконе не было, и этого чудища Понси тоже. Остается Уилер. «Фульгата» здесь привечают, а с закатной твари станется что-нибудь брякнуть. Если уж злобной репой в глаза назвал…

– Я его разбудила, – Селина втащила в комнату своего зверя. – Можете больше о нем не беспокоиться.

– Вам обо мне говорил Уилер, – бросил Давенпорт, – он шутит довольно… своеобразно.

– Уилер? – широко раскрытые глаза были бы прекрасны, догадайся их обладательница замолчать. – Зачем кого-то слушать, если вы у нас бываете?

– Так объяснитесь!

– Попробую, – пообещала кошачья нянька. – У меня до Мелхен была подруга Айрис, она погибла в Надоре.

– Я знаю.

– Ее брат повел себя гадко, и Айри его побила. Понимаете, этот Ричард, его звали Ричард, думал, что ему все всегда рады – и Монсеньор… не граф Савиньяк, а герцог Алва, и сестра, и ее величество, и солдаты, и горожане. Ричард ужасно удивлялся, когда его не любили, а любить его было не за что, ну а вы – наоборот. Вас есть за что любить, а вам кажется, что вас не уважают и хотят обидеть. Это тоже плохо, может быть, даже хуже. Ричарду редко говорили, что он надоел и не нужен, он всегда был собой доволен, а вы никем не довольны, потому что вам не говорят все время, как вы нужны. И не догадываются, что из-за этого вы можете надуться, а вы надуваетесь и становитесь несчастным, хотя вы красивый, богатый и знаменитый.

– Что за чушь!

– Вот видите, вы уже надулись и теперь будете это помнить и жевать. Вы ведь видели коров?

– Сударыня!

– Они все время жуют, и вы тоже жуете. Обиды. Сперва ищете и находите, а потом начинаете их помнить.

– «Над памятью своею мы не властны». – Дурацкий разговор, нечего было его заводить! – Мне не верите, поверьте хотя бы великому Веннену, если про такого слышали.

– Веннена очень любила ее величество, – голос Селины слегка дрогнул. – Ее… Она умерла, когда читала Веннена, но он ошибся. Вы же служили у Монсеньора! Вот он помнит только то, что нужно, и ничего не жует, поэтому с ним всегда так легко, а ведь граф Савиньяк почти регент. Монсеньору можно сказать все, и он поймет, а с вами лучше вообще не говорить, потому что вы не поймете ничего, решите, что вас обижают, приметесь думать о плохом, и оно сбудется. Из-за вас, но вы скажете, что виновата судьба или еще кто-нибудь. Сегодня на Уилера подумали, а он никогда вас не вспоминает, ему неинтересно. Вот про Монсеньора он говорит. Что столько ни одна лошадь не вытащит. Я пойду, а вы берите орехи, они очень удачные…

Госпожа Арамона была встревожена и этого не скрывала. Семейные традиции требовали этого не замечать и безмятежно ждать откровений, но тянуть из своей единственной дамы жилы графиня Савиньяк не собиралась.