– Здесь красиво, – сказала Мэллит и остановилась. Найденные перед обедом валуны ждали, как и замершие тростники, и золотая вода.

– Уходи, – внезапно велела первородная, высвобождая руку. – Ты мне не нужна… Ты не слушаешь.

Мэллит ничего так не хотелось, как уйти, но смерть была уже в Озерном замке, она заберет Валентина, если прежде не насытится его безумной сестрой. Гоганни покачала головой.

– Я не уйду, но касаться горя тяжело.

– Оно не твое. – Голос стал суше пепла. – У тебя не может быть горя, так, мелочь… Потерянная серьга, никчемная обида. Горе не приходит без любви, но только оно меня удержало. Любовь и горе рождают ненависть, а ненависть может обменять сердце на смерть. Я смогла, ты – не сможешь, ты всего лишь обронила серьгу. С каким она была камнем?

Нужно было отвечать, и Мэллит ответила:

– Это был янтарь.

– Как твои глаза. Я подарю тебе ожерелье.

– Мне ничего не нужно.

– Разве? Тогда почему ты приходишь?

– Здесь красиво. – Мэллит сошла с тропы и двинулась к воде. – Я люблю быть одна.

– Да, ты свободна, тебя трудно поймать… – Первородная идет сама! Идет к воде… – Они ускользали от меня. Оба. Но я поклялась, когда мне перестали лгать про Карла… Я обещала ему остаться в Васспарде, пока он за мной не придет. Распускались листья, я ждала, а мне говорили, он занят. Он воюет… Он бежал в Гаунау. Его убили в Занхе, ты знала об этом?

– Нет.

– Лжешь.

– Я росла в… Алате. Графиня Гирке и полковник Придд не говорят со мной о своем доме.

– У них нет дома. Брата не будет. У сестры ничего не останется.

Первородная стояла уже возле самого среза воды. Лучшего места не найти – травянистый берег и каменистое дно. Мэллит поймала взгляд, серебряный и холодный.

– Мне жаль, что граф Борн погиб.

– Тебе все равно! – Первородная резко отвернулась. – Оставь меня.

Нареченная Габриэлой смотрела на дальний валун. Ночью был ветер, он принес из сада листья и осыпал ими воду и берег. Красные на сером камне, они предвещали кровь. Рука Мэллит нырнула под плащ, готовясь высвободить молоток. Сестра первородного молчала, солнце золотило ее волосы, даруя им цвет созревших каштанов. Густые и длинные, они были уложены так, что защищали затылок и макушку.

– Ты еще здесь? – Женщина у воды обернулась, гоганни вздрогнула и крепче сжала деревянную рукоять. – Тогда слушай. Ты будешь знать почему, и ты расскажешь.

– Нет.

– Ты уйдешь, сядешь у огня со взрослыми сплетницами, захочешь их удивить и расскажешь. Не стесняйся, я буду лишь рада, если узнают, что это я отомстила. Они говорят про судьбу, про войну, про случай… А это я. Я! Запомни это.

– Да, – сказала гоганни, понимая, что видит себя. Ту, которой она бы стала, потеряв названного Альдо прежде любви. Кого бы она возненавидела? Первородного Робера, воина Дювье, нареченного Удо? А может, полковника Придда или роскошную? Или… всех?

– Ты что-то поняла, это хорошо. Очень хорошо. – Взгляд первородной впивался в лицо, и Мэллит чувствовала: безумная довольна. Она видит испуг, она не знает, что недостойная боится себя несбывшейся. – Позже я научу тебя тому, для чего сердце без надобности, а сейчас можешь идти. Я хочу побыть одна.

Ответа графиня Борн не ждала – ведь она приказала, этого довольно. Мэллит видела, как закутанная в плащ поворачивается к озеру, устремляя взгляд куда-то за серый камень с присохшим к нему жухлым листком. Она сказала все, что хотела, она больше не оглянется.

… Гоганни ударила изо всех сил. Туда, где меньше волос, чуть сзади и выше уха. Резкая боль метнулась от локтя к враз онемевшему запястью, качнулась, пытаясь уйти из-под ног, земля, но девушка устояла. Она даже успела толкнуть беззвучно оседавшую Габриэлу в спину, и та упала в воду. Вниз лицом.