Этот же строг и величественен, хотя не на троне, а за компом, да еще одним пальцем. Умное удлиненное лицо сосредоточено, на лбу складки, одет безукоризненно, я не вижу его носки, но уверен, что в цвет и тон галстуку. Если, конечно, их под цвет галстука кто-то подбирает. За столом сидит не по-тониблэрски, а с прямой спиной, плечи развернуты, словно десятки фотокорреспондентов снимают его для обложки журнала, который разойдется среди своих, а не среди лейбористски настроенных тониблэров.

По заключительному движению я понял, что он энтерякнул, лицо просветлело, но не от вспыхнувшего экрана, это только в кино дисплей освещает работающего, подобно фарам автомобиля, просто чуть-чуть расслабился и даже улыбнулся, довольный результатом.

– Простите, – сказал он, переводя взгляд внимательных серых глаз на меня, – что задержал. Итак, господин Черкаш, сразу к делу, если вы не против.

– Да-да, – сказал я торопливо, – буду рад…

– Один наш сотрудник, – продолжил он, рассматривая меня спокойно и бесстрастно, – как-то наткнулся на ваши работы, творчески использовал одну из ваших идей… и она увенчалась успехом.

– Рад…

– Мы тоже рады. Получилось так, что мы обратили на вас внимание. И сейчас намерены предложить вам работу.

– Спасибо, – сказал я растерянно, так как он сделал паузу в ожидании моей реакции, – но я… гм… очень уж кабинетный исследователь… Для любого бизнеса я камень на шее.

Он коротко улыбнулся и продолжил чуточку снисходительно:

– Я просмотрел вашу последнюю работу. Весьма, весьма… Мне понравилось.

– Это о нерентабельности рабского труда в Римской империи?

Он снисходительно улыбнулся.

– О нерентабельности рабского труда вообще. Ту вашу работу я не читал, понятно, все не охватить, а вот о новейших методах экономического стимулирования я просмотрел внимательно.

Я сказал польщенно:

– Спасибо.

– Не за что, – ответил он великодушно. – Ваша работа того стоит. Написана простым и понятным языком, как могут излагать только умные люди, которые знают предмет. Вы довольно зло и круто разделались с теориями, что рабовладение пало под натиском бунтов, революций и освободительной борьбы. А также общей гуманизации общества и всяких там просветительных идей…

Я настороженно помалкивал, но он посмотрел на меня с ожиданием, и я тихонько вякнул:

– Насчет просветительных идей, это касается освобождения рабов в Северной Америке, уже девятнадцатый век.

– Но и тогда, как вы пишете, это была вовсе не гуманитарная, как сейчас бы сказали, акция?

Я осмелился тихонько пожать плечами.

– Нет, конечно. Никакие силы не освободили бы рабов, если это не было бы выгодно самим рабовладельцам. В историю, к сожалению, привносят слишком много поэзии.

Он кивнул, сказал с удовольствием:

– Вот-вот, поэзии. И некоторой, я бы сказал, идеализации. Как сверхгуманности идеалистов, настаивающих на освобождении рабов, так и мощи революционного движения самих рабов. Вы блестяще показали, что все делалось и делается всегда по желанию рабовладельцев, которые просто стали капитанами бизнеса, основанного на еще более жестокой эксплуатации «свободных людей». И сейчас эти рабовладельцы, будем говорить откровенно, продолжают придумывать новые экономические модели, чтобы заставить «свободных» работать еще и еще больше… Не так ли?

Я кивнул.

– Да, господин Кронберг, вы поняли совершенно верно. Сейчас придумываются новые и новые мотивации, чтобы принудить людей трудиться еще более каторжно. Как никогда не трудились рабы.

– И как заставить их трудиться невозможно, – добавил он.

– Вы абсолютно правы.