– Шизоид… – невольно повторила я за ним это слово. – Да что ты, Гриша!.. – И я замолчала. Потому что даже и не знала, что сказать дальше. Сказать, что мама его – дура? Или что она пошутила? А может быть, просто слова перепутала? Имела в виду, что он вундеркинд, а сказала – шизоид… Или надо было сказать – наплюй на то, что говорит мама? Ведь она объяснила ему, что означает это слово, судя по ужасному, убитому выражению лица мальчика. В растерянности я перебирала стопку нот, лежавших на пианино, и увидела старую Ийкину тетрадку по сольфеджио.

– Вот смотри, это моя дочка писала диктанты в музыкальной школе. А это, кажется, задание по композиции, она сама пыталась музыку придумывать, несколько фраз, и записывала нотками. Можешь попробовать сыграть…

Гриша недоверчиво посмотрел на меня.

– Хорошо…

Оставив Гришу за пианино, я как могла быстро вышла из дома. Уже в лифте я просмотрела адреса. Ну, как нарочно! Хоть бы два вызова в одном и том же доме или в соседних! Была бы машина, конечно, все было бы проще. А так… Автобусы в Строгино, как начали ходить тридцать пять лет назад по маршруту «Метро „Щукинская“ – кровати граждан вот этих пяти громадных домов, еще тех и вон тех», так и ходят. Внутри нашего района, состоящего из нескольких огромных замкнутых дворов – фантасмагорических потомков традиционных московских двориков, передвигаться можно или пешком, или на собственной машине.

Я остановила свой ворчащий внутренний голос и, взглянув на совершенно ослепительное небо, густо-синее, с чистейшими легкими облачками, стремительно мчащимися по небу, вдруг подумала: как хорошо, что в такой прекрасный день я могу пешочком пройтись по улице, и не раз, кстати. А вот каково же тем людям, кто работает в метро, или в полуподвальных помещениях с мертвенным белым светом и принудительным воздухообменом, или в книгохранилищах? Они даже не узнают, какой чудесный сегодня был день. А ведь утро было совершенно другое – когда я шла по дороге, не надеясь поймать машину на трассе.

Неужели это все один и тот же день? Как будто целая неделя прошла со вчерашнего вечера…

Я несколько раз пыталась звонить домой, но Гриша не поднимал трубку. То ли боялся, то ли так увлекся музыкой. Я заходила в очередной подъезд, когда у меня промчалась какая-то мысль, даже не мысль, а тень мысли. Что-то хорошее, связанное с этим мальчиком, которому в раннем детстве приходится узнавать, что такое – быть нелюбимым. Что это может означать для всей последующей жизни ребенка, многие родители просто не понимают. Так много говорится о папах, не дающих детям достаточно любви, но уж если малыш не получает в нормальном количестве витамина маминой любви, последствия могут быть непредсказуемыми и самыми ужасными. Но сейчас я как раз подумала, что… Я не успела ухватить свою мысль, меня отвлекла женщина, вместе с которой я вошла в подъезд, не позвонив по домофону в квартиру больного ребенка. Женщина подозрительно посмотрела на меня и спросила грубоватым, натруженным голосом:

– Куда?

– В двадцать девятую, – миролюбиво ответила я, понимая ее опасения – мало ли кто с милой улыбкой и потрепанной кошелкой может проникнуть в закрытый подъезд.

– В двадцать девятую!.. – повторила женщина недовольно и так громко, что я даже отступила от нее на шаг. – Смотри, я потом там на лестнице проверю! Если ты там…

Слушая, как она вслух предполагает, что я могу сделать на лестнице, я поспешила пешком подняться на шестой этаж – все лучше, чем она скажет мне это в лицо. Все равно я вряд ли сумею ловко и остроумно ответить. А уж ругаться точно сегодня не смогу. Я вдруг почувствовала, что ужасно устала. Между четвертым и пятым этажом я приостановилась, чтобы отдышаться, и услышала все тот же грубый голос. Надо было сразу рявкнуть на нее в ответ, тогда она давно была бы уже дома. А так женщина все кричала и кричала мне вслед и никак не могла успокоиться.