Детдом снабжался по остаточному принципу. Воровали все кому не лень. На обед подавали жидкий бульон, где одна вермишелина догоняла другую, а на дне тарелки лежала несъедобная куриная лапка или, в лучшем случае, куриная шейка, но темнокожей девочке шейка, считавшаяся лакомством, почти никогда не доставалась. Все остальные части курицы уносили домой повара, завхоз, воспитатели, директор. Чувство голода стало для нее привычным… Вот только привыкнуть к нему было невозможно.

Бывало, в детдом приходили люди, чтобы кого-нибудь усыновить. Все дети мечтали, что вот в один прекрасный день за ними придет мама. Все, кроме темнокожей девочки. Она знала, что за ней никто не придет, что она никому не нужна: ей это объяснили прямым текстом. Поэтому, когда в детдоме появлялись усыновители, она одна стояла спокойно и наблюдала, как чужие тети и дяди бесцеремонно заглядывают в лица детям, выбирая кого посимпатичнее. Ее всегда пропускали, и она никого не ждала.

Иногда кое-кому из детей, чаще мальчикам, удавалось сбежать из детского дома, но почти всех со временем находили и возвращали назад. Или переводили в другой детдом. Во всяком случае, так объясняли остальным. Среди детей ходили всякие туманные слухи о том, что это неправда, что можно сбежать так, чтобы не нашли. Темнокожая девочка ни разу не попыталась сбежать, хотя ей очень хотелось. Вопреки всем тем гадостям, что говорили о ней взрослые, она отнюдь не была умственно отсталой и прекрасно понимала: ей с ее темной кожей нигде не спрятаться.

Ей говорили, что она появилась на свет, потому что «не было резины». Смысла этого выражения она в детстве не понимала, но когда ей объяснили, что к чему, спросила:

– А другие?

Две воспитательницы, вздумавшие на досуге ее просветить, страшно возмутились: да как она смеет равнять себя с другими? Правда, по зрелом размышлении они вынуждены были признать, что эта сопля черномазая, в сущности, права. Все люди появились на свет, потому что не было резины. Даже они сами, не то что детдомовские дети. Но это их ни капельки не смягчило, не заставило отнестись добрее к темнокожей девочке. Ей отвесили подзатыльник и велели не умничать. Мала еще. И вообще…

Она часто думала о смерти, но не так, как думают другие дети, воображающие, что вот они умрут, и тогда все начнут по ним плакать, а они будут лежать тихо-тихо и слушать. И втайне злорадствовать. Ей хотелось исчезнуть, провалиться, сделать что-то такое, чтобы не быть, хотя слова «самоубийство» она тоже не знала. Ее называли скверной, дрянной, грязной, и она верила, что она и вправду скверная, дрянная, грязная. Как она могла не верить? Она же не знала ничего, ей не с чем было сравнивать.

Ее угнетало однообразие. Самой распространенной тканью в детдоме была бумазея, самой популярной расцветкой – клеточка. Младшие донашивали то, из чего вырастали старшие. Все кругом было одинаково… одинаковое. Праздник наступал только по воскресеньям, когда в детдоме показывали кино. Детдомовцам было все равно, что смотреть, лишь бы отвлечься от повседневности. Лишь бы что-то мелькало на экране. Правда, часто привозили одно и то же, уже виденное, но и это было лучше, чем совсем ничего.

Однажды привезли фильм «Цирк». В этот день темнокожая девочка перестала думать о смерти. Это было летом, ей уже исполнилось семь, осенью она должна была пойти в школу. В школу-интернат при детдоме. Но до школы оставалось еще два месяца, наступило очередное воскресенье, и всю дошкольную группу собрали в зале, где на драной, плохо натянутой простыне показывали кино.