– А-ахм, мать пресвятая богородица…
– Нашел – молчи, потерял – молчи!
– Перетерпим, передышим!
– Ешь, блин не клин – брюха не расколет!
– Все наши нажитки…
– Полведерка, у Митрофанихи… Сергунька, слетай.
Сергунька с перепою: рожа красная, как вениками нахлыстанная. Навалился грудью на стол, огурцы хряпает, за ушами пищит. Широкий парень, топором тёсан. Могучая багровая шея была обметана искорками пота. В кулаке зажаты золотые часы – в них Сергунька каждую минуту заглядывает, узнает, который час.
– Сергунька… Полведерка, к Митрофанихе.
– Давай… – От нетерпенья сучит пальцами. – Давай!
Звяк бидоном, шорк в дверь – и нет Сергуньки.
– Свое-то жалко, убей – не отдам.
– Учат нас, дураков.
Косы, космы, платки, волосники, полушалки, юбки пузырятся… Рубашки вышитые, красные, сиреневые, в полоску, в искорку, с разводами, а гармонь рвет: ты-на-на́, ты-на-на́, ты-на-на́…
– Аленка, аряряхни!
Аленка – гулящая девка. В другое время ее и в избу бы не пустили, а в Прощеное воскресенье – вот она… Красава, румянец через щеку, гладкая – не ущипнешь, коса густая, как лошадиный хвост. Платьице поплиновое оправила, рассыпала каблуки. В пятках ровно пружины, всю ее сподымя бьет, ну – ядро, буярава! Прошла раз и Феклушка, хозяйская дочь: рожа рябая, рот до ушей – теленка проглотит, уши торчком, спина корытом, шея тоненька, хоть перерви, верблюд – не девка. Прошла раз, да и отстала, куды…
В пару Алене вышел дезертир Афоня Недоёный. Форсисто одернул лопнувший по швам, выменянный на картошку фрак. Из-под фрака – вышитая рубашка, огневой запал. Что есть силы огрел себя по ляжкам, фыркнул, заржал и в пляс.
– Э-э-э-э-э-э, шпарь, Аленка!..
Загудела старая раскольничья изба, застонали матицы… Пол гляди-гляди провалится… Из-под лакировок – дым… Мальчишки в визге, уссались со смеху, того и гляди пупы развяжутся.
– Гоп, гоп!.. Рвай-давай!..
Афонька зубы лошадиные оскалил, накатило на парня, взыграла окаянная сила, цапнул Аленку за грудь:
– Яблочко, медовой налив!
Глянула девка, ровно варом плеснула:
– Не замай!
– Дуй, Фонька!
– Ух, ух!..
– Распахнись, душа! Пошла, Аленушка!
С улицы по окошку: динь-нь… дзень-нь…
Собаки кинулись.
– Бей, можжи!
– Бабоньки…
Бабы шарахнулись от окошек.
– Девоньки!..
Дзень-нь…
С улицы чья-то черная рука стала выдирать раму.
– Матушки… За нашу добродетель…
– Где топор? Сватушка…
Дверь расхлебянили.
Кому надо, вывалились в сени, на двор. Наскоро похватали чего под руку попало и на улицу.
На завалинок упал на колени Танёк-Пронёк и неверными, вихлявыми ударами крестит колом рамы, рычит:
– Пряники-то съела, а ночевать-то не пришла?.. Празднички, гуляночки?.. Отродье ваше…
– Дно вышибем!
– Бей, сватушка, бей, чтоб не́ жил!
– Глуши!
Хрясть
хлобысть
хмысть
буц
бяк
чак
хмок.
Пинками Танька́-Пронька́ катили от порядка до самой дороги.
Улицей, как нахлыстанный, бежал Степка Ежик и вопил:
– Гришка… Микишка… Наших бьют!
На крыльцо поповского дома выскочил дежурный красноармеец ванякинского продотряда, послушал крики, пальнул разок из винтовки вверх и, закурив, вернулся в горницу.
– Чего там? – спросил Ванякин с полатей.
– Драка, пьяные…
Продотряд был разбросан по волости. В Хомутове с комиссаром оставалось четыре человека.
Не успел дежурный докурить цигарку, как поповский дом был окружен грозно гудящей толпой.
– Со двора, со двора заходи, чтоб не убежали, – слышались голоса, – огня давайте!
«Восстание, – подумал Ванякин, спрыгивая с полатей, зубы его ляскнули. – Пропали».