Акимов, конечно, ни в какого Вруна в образе некоего лесного черта не верил и даже чуть ухмыльнулся в ответ на слова старика: «Там Врун и живет». Но, как бы он ни относился к этой легенде, Пихтовый лог со своими тайнами очень занимал его. Он с нетерпением ждал, когда старик, по-прежнему легко скользивший на лыжах, сделает остановку на ночь.

Однако до Пихтового лога оказалось не близко. Долго шли в темноте. Акимов едва поспевал за стариком, то и дело исчезавшим в зарослях леса.

– Баста, Гаврюха! Местечко для ночевки – лучше некуда, – наконец, взмахнув рукой, сказал Федот Федотович.

Акимов осмотрелся. Они стояли на круглой полянке, заметенной снегом. Справа от них – густая чаща из молодого пихтача, а слева – сухостойные кедры, раскинувшие свои высохшие сучья.

Федот Федотович снял со спины поклажу, положил на снег. Акимов тоже сбросил с себя мешок с харчами и котелок, все время гремевший за его спиной.

– Стало быть, так, Гаврюха: лыжиной расчищай вот тут снег, а я дровами займусь, – распорядился Федот Федотович.

Акимов не сразу понял, для какой надобности старик поручает ему разгребать снег.

– А тут, Гаврюха, мы с тобой перину разбросим, – усмехнулся Федот Федотович и, подойдя к высокой кедровой сушине, начал ее подрубать. Щепки полетели из-под острого топора, который поблескивал в руках Федота Федотовича.

Через несколько минут старик велел Акимову уйти в сторонку. Подрубленный кедр заскрипел и под тяжестью искривленной макушки, со свистом и грохотом подминая кустарник и бурьян, упал в снег, разбрасывая его комья по всей поляне.

Пока Акимов расчищал поляну, Федот Федотович подрубил вторую кедровую сушину, стоявшую тут же. Комлями сушины лежали рядом, а к макушкам они как бы разбегались одна от другой. Федот Федотович нарубил сухих сучьев и запалил костер. Огонь потек по стволам сушин.

Местечко, расчищенное Акимовым от снега, оказалось между двух потоков огня. Федот Федотович наломал охапку мягких пихтовых веток, бросил их на землю, говоря:

– Давай, Гаврюха, ломай еще, чтоб мягче было. А я тем временем чай сварю.

Акимов набросал ворох пихтовых веток, разровняв их, попробовал лечь. Ветки пружинисто держали его тело, от огня слева и справа тянуло теплом. Кедровые сушины горели жарко, ровно, слегка потрескивали, но угольками не отстреливались. «Можно даже поспать, не опасаясь, что прыгающий уголек подожжет тебя», – подумал Акимов.

– Иди, Гаврюха, попьем чаю да начнем с Вруном разговаривать, – послышался голос Федота Федотовича. Акимов лежал на пихтовых ветках, смотрел на небо. Полный месяц степенно плавал по обширным просторам, слегка подсвечивая продолговатые дорожки, сотканные из мерцавших звездочек. «Когда-нибудь вспомню этот час – тайгу, звезды, костер, землю под белым покрывалом, легенду о Вруне – не поверю сам себе, так все необычайно, так непохоже на то, о чем мечталось: Петроград, баррикады, массы народа под красными флагами… – проносилось в уме Акимова. – А все-таки холодно здесь, хоть в воздухе носится что-то весеннее, придется на корточках коротать длинную ночь у огня… И Врун этот – чистая фантазия старика, охотничья побаска».

– Иди, Гаврюха! И зря ты одемши лег. Озябнешь! – снова послышался голос Федота Федотовича.

Акимов вскочил, ощущая, как с затылка по спине поползли холодные мурашки. «Одемши лег! Что же он посоветует – до белья мне раздеться?» – подумал Акимов, приближаясь к старику, который бодро, будто позади не было целого дня беспрерывной ходьбы, суетился возле костра, постукивая ложкой о кипящий котелок.