– Помню, Гаврюха, – возобновил после молчания свой рассказ Федот Федотович, – в ту ночь, когда я сбежал от староверов, прошел я без передышки тридцать верст. Как не запалился, сам не пойму. Шел и шел. Будто какая-то сила меня в спину толкала. Хоть и знал, погони за мной не будет, а все ж таки мороз по коже продирал, как только вспоминал яму у староверов. Сажали в нее они всех, кто допускал провинки. Аршин десять глубины. Края ровные, зацепиться не за что. Вода по дну сочится, как в колодце. Опускали на веревке. Слега поперек ямы лежала.

Дошел я в этот день до Калистратовой заимки. Охотник жил, Калистратом звали. Жил один со старухой. Приветили они меня. Переночевал. Утром думаю: «Куда мне идти? Не махнуть ли прямо по тайге к Томску? Там возле города у купцов пасек много. Возьмут. Эти в паспорт смотреть особо-то не будут. Им бы только работал не покладая рук».

Дай, думаю, спрошу совета у Калистрата. Он знал тайгу лучше всех по Нарыму. Так и так, говорю, милый человек, помоги, укажи путь. Тут-то и рассказал он целую историю. Один парабельский ссыльный из богатеньких подговорил его вывести тайгой. Ну, пошли они. Ходили, ходили по лесам. Заблудились. Волей-неволей стали пробиваться к руслу Оби. Недели через две, обессиленные, обмороженные, голодные, вышли к устью Чулыма, к Могочиной. Тут в первую же ночь ссыльного того арестовали стражники, а Калистрат, заметая следы, кинулся назад. Могли б и его, конешно, взять за шкирку, но никто здесь Калистрата не знал, а ссыльный хоть был из господ, но оказался благородным человеком, ни за что не сказал, кто его за руку по тайге водил…

Акимов окончательно понял, что из нарымских таежных трущоб у него есть только один путь, тот, который подскажет ему комитет, когда придет время. Да скоро ли оно придет-то? Черт его возьми! «Ждать надо. Нечего пороть горячку и заниматься авантюрными замыслами!» – сказал сам себе Акимов.

– Давай, Федот Федотыч, говори, что по дому сделать необходимо… Изба у тебя просторная… С семейством, что ль, жил здесь?

– Опять целая история, Гаврюха. – Усмешка смягчила обветренное, в буйном волосе лицо Федота Федотовича. – Срубил эту избу купчик один из Ильинки. Пригнал сюда пять мужиков. Они в два дня это жилье сварганили. А почему он срубил тут избу? Слушай. Дочь его, Анфиса, от страшной болезни лечилась тут озерной грязью.

– Ну и как, вылечилась? – недоверчиво спросил Акимов, заранее отнеся сообщение Федота Федотовича к числу охотничьих побасенок.

– А вот поезжай в Голещихину и посмотри на эту тетку сам. Не баба, а печь. Поперек себя толще, – задетый откровенным недоверием Акимова, с явным вызовом сказал Федот Федотович. – А если не можешь на нее посмотреть, то на этого вот мужика погляди. – Федот Федотович ткнул себя пальцем в грудь. – Если б не грязи, обезножел бы я, залег бы в постель до смертного часа. А пока вот хожу, видел…

– Да как еще ходишь! Молодой не угонится. Ты мне потом покажи это озеро, Федот Федотыч. Есть у меня один хороший знакомый, даже родственник, сказать точнее, дядя по матери. Он знаток земных богатств. Приходилось путешествовать ему и тут по Нарыму. Расскажу про твое озеро. Вдруг понадобится для науки.

Акимов заметил, что Федот Федотович был доволен. Он даже как-то приосанился, выставив впалую грудь.

– Повожу я тебя, Гаврюха, по всем приметным местам. Жалко только, что снегом все завалило. Ну ничего! Что не увидишь, то на словах обрисую… Пойдем-ка, дров надо напилить.

Акимов работал с наслаждением. Очистив от заносов снега толстые кедровые сутунки, он с помощью елового стяжка подкатил их к навесу, крытому еловой дранкой. Здесь из-под снега торчали козлы, на которых, по обыкновению, Федот Федотович пилил дрова. Старик тем временем лопатой разбросал снег между двух кедровых стволов, намереваясь в этом промежутке разместить поленницу.