– Что же ты? – спросил Прасковью отец Василий. – Разве не видела, что с ним? Хоть бы отходную прочитать успели…

Даже не вздохнула покаянно Прасковья – а продолжала глядеть на Андрея Федоровича и все еще сидящую рядом с ним Аксюшу в светлом, глубоко вырезанном платье с тремя зелеными бантами спереди и, по моде, с шелковой розой на груди.

– Обмывать будете – не забудьте Трисвятое повторять, – чувствуя, что уходить сейчас нельзя, и не понимая, как же достучаться до двух словно окаменевших женщин, говорил отец Василий. – Потом в новое оденьте. За родней пошлите – чтобы с утра ко мне пришли насчет отпевания. Да ты слышишь ли?!

– Да, – сказала вместо Прасковьи Аксюша. – Только этого быть не может, батюшка. Господь справедлив – и к злодею в тюрьму святого отца пошлет, чтобы злодей покаялся. И злодею грех отпустят! И злодею! Господь справедлив! Он моего Андрюшу так не накажет! Мы пойдем, батюшка, а вы его исповедуйте, соборуйте, причастите!

Она вскочила и устремилась было к двери, но вдруг схватила остолбеневшего священника за руку.

– Только поскорее, ради Бога!

И кинулась прочь, и простучали по лестнице каблучки.

– Беги за ней, дура! – крикнул Прасковье отец Василий. – Видишь ведь – с ума сбрела!

Прасковья громко вздохнула.

– За что Он нас так покарал? – спросила.

– На все Его святая воля, – отвечал отец Василий. – Кабы я знал!..

Катя прибежала к Маше спозаранку.

– У Петровых-то горе! – сообщила. – Хозяин ночью помер.

– Как так? – удивилась Маша, с самого утра уже причесанная и напудренная, хоть и не в платье, а в нижней юбке и платке, покрывающем грудь и плечи. – Вчера же я его видала – как он на службу ехал!

– Вчера видала, а сегодня и нет его! – Катя перекрестилась на образа. – Пойдем, узнаем, может, по хозяйству помочь надобно. Поминки собрать…

– Ты ступай, я следом.

– А что еще стряслось… – Катя, вдруг передумав торопиться, присела на скамью. – Отец-то Василий с причастием и соборованием опоздал. Пока пришел – а там уж мертвое тело…

– Ах ты, Господи!..

– Да…

Они все же вышли вместе, и пришли к дому Петровых, и увидели у ворот две кареты – понаехала родня. Стайка соседок стояла там же, перешептываясь.

– Прасковью выгнала-то…

– За что?…

– А поди пойми…

– А хоронить когда?

– Завтра, поди. Коли ночью помер – как дни считать?

– А до полуночи помер-то?…

Катя отошла в сторонку и Машу с собой повела.

– Как бы к Аксюше пробиться? – спросила она.

– На что тебе?

– Боюсь я за нее.

– Там найдется кому с ней сидеть.

Но и Маша поймала вдруг это словно висевшее в воздухе предчувствие «недобра». Она хмуро поглядела на соседку.

– Вот так-то и бывает, когда непутем любишь! Вдове-то о себе думать нужно. Повыть – да и успокоиться. А ей и неведомо что на ум взойдет!

– Помолчи ты, Бога ради!

По двору шла Прасковья, и сразу видно было – с расспросами и не подступайся.

– Вот тоже, вдова нашлась… – шепнула неуемная Маша.

Катя только посмотрела на нее сердито.

Прасковья дошла до забора и словно только теперь поняла, что перед ней – преграда. Посмотрела направо, налево, будто ища того, кто уберет проклятый забор. Но такого не нашлось – и она осталась стоять, держась за доску и повесив голову.

Катя, подойдя с другой стороны, положила ей руку на плечо.

– А ты поплачь, – сказала тихонько. – Давай ко мне пойдем, посидишь у меня… бедная ты моя…

Прасковья поглядела ей в глаза.

– У нее, моей голубушки, – сказала, – волосики-то за ночь побелели!.. Я-то что?! А на нее гляжу – а у нее одна прядка темненькая, другая – беленькая… А мне-то что?… Кто я?… А она сидит и просит, чтобы не выносили… отец Василий, говорит, придет – исповедовать, причащать и соборовать… Нельзя, говорит, без исповеди… Нельзя с собой в могилу все грехи брать… А я-то что?… Разве я виновата?… А она-то знай, одно твердит – пусть лучше я, твердит, помру без покаяния!..