Цветочные горшки, лампы, кованые стулья, покрытые снегом, – маленькие души прошлого словно сменили форму и теперь ждали ее здесь, в Париже, готовые в любой момент встрепенуться и ожить. Эти души могли принадлежать чему угодно… Грозному, Новороссийску, Кисловодску, Новочеркасску, Петербургу, Москве, Рязани, Нарзану, Алуште, Синопу, Стамбулу… Все города, когда-либо бывшие частью ее жизни, теперь обитали на этом балконе.

И вот она уже блуждает по лабиринтам памяти, перебираясь из одного города в другой, и каждый из этих городов оставил глубокую рану на ее душе и сердце. Она не могла остановиться, этот забег увлек ее, и она, как и в реальной жизни, предпочла отдаться течению. Она не могла удержаться. У нее никого не осталось. Ей казалось, будто бы все, даже птицы, покинули эти города, и она уходила последней, забирая с собой все, даже воспоминания. Слезы обжигающими струйками стекали по ее щекам. Шура понимала, что Париж причиняет ей нескончаемую боль…

Тем же вечером, Пера, Стамбул

Когда азан, раздавшийся из мечети Хусейна-аги, разрезал стылый ночной воздух, Валентина еще не спала. Беспокойно поерзав в кресле, стоявшем в гостиной, она захлопнула крышку небольшой кожаной шкатулки, которую держала на коленях, и затихла, будто бы к чему-то прислушиваясь. В спальне было тихо. Но эта тишина не успокоила ее. Она положила шкатулку на журнальный столик, к лампе, и медленно поднялась. Огонь, вечером горевший в изразцовой печи, давно погас. Поплотнее закутавшись в халат и завернувшись в шаль, Валентина вышла из гостиной. Плитка впивалась в ее ноги неприятным холодом. Женщина дошла до спальни и заглянула внутрь: спавший на спине муж с легким бормотанием повернулся на бок и протянул руку, словно пытаясь приобнять жену. Несколько раз впустую захватив воздух, рука легла на простыню и затихла. Очевидно, ни громкий азан, ни отсутствие супруги не сумели пробудить Александра Александровича от его глубокого сна. Валентина аккуратно подошла к кровати, стараясь не скрипеть старыми деревянными половицами, и на мгновение встала у постели, любуясь стройным телом мужа. Затем она мягко поцеловала его в губы и, развернувшись, так же бесшумно удалилась в гостиную.

Валентина опустилась в кресло и, подобрав под себя ноги, вновь взяла в руки старую шкатулку, которую оставила на журнальном столике. Она открыла ее с необычайной нежностью, будто бы касалась животного, чья шкура может пострадать от малейшего прикосновения. Прикрыв глаза, женщина вдохнула запах прошлого, вырвавшийся из шкатулки. Она провела пальцами по шершавой поверхности конвертов, будто бы поглаживая их. К горлу подступил ком. Она сглотнула… Ком никуда не делся. Валентина почувствовала, как увлажнились ее глаза. Она начала открывать телеграммы, лежавшие сверху. Сколько раз читала она их! Женщина выучила наизусть каждое предложение, каждое слово, но все еще волновалась так, словно получила эти письма впервые, а не четыре года назад. Письма мгновенно вырвали ее из реального времени, и вот Валентина уже обнаружила себя в осеннем Кисловодске 1919 года. Несмотря на то что пара предложений, написанных на пожелтевшей телеграфной бумаге, выглядели простыми и формальными, в них была заложена огромная любовь к Валентине. Да, женщина знала, когда и зачем пришла эта новость и при каких обстоятельствах она была написана.

Константин, из баронского рода Клодтов фон Юргенсбургов, 1 октября 1919 года отправил в Кисловодск телеграмму на имя Валентины Юлиановны Верженской. «Выезжаю до 5-го числа месяца. Все в порядке». Ах, так прямо и лаконично… Эти слова, написанные много лет назад, согрели Валентину. Ее кровь стала такой же пылкой и обжигающей, как южное солнце 1919 года. На самом деле те времена стали поворотными в их жизни – то были годы войны, революции, страха, беспокойства, кровопролития и смерти, и несмотря на это, на фоне такой ужасающей картины цвела любовь Константина к ней, и ей казалось, будто она скрывала жуткую правду эпохи, оборачивая ее в романтическую завесу и сохраняя только самые лучшие воспоминания.