– Помню, мадмуазель.

– Ну что ж, разве ты боялась ее?

– Она была на цепочке.

– А Корантен в наморднике, дитя мое.

– Я знаю, мы забавлялись Патриотом целые часы, но под конец он всегда ухитрялся сыграть с нами какую-нибудь скверную шутку.

При этих словах Франсина быстро откинулась к стенке кареты, поближе к своей госпоже, взяла ее за руки и, ласково поглаживая их, сказала с умильной улыбкой:

– Вы разгадали меня, Мари, но не ответили мне!.. Что случилось? Вы были так печальны, что мне было очень, очень больно, и как после этого вы могли вдруг, за одни сутки, стать совсем иной? Вам весело, безумно весело, как в те дни, когда вы хотели покончить с собой… Откуда эта перемена? Я немножко имею право спросить у вас отчета, узнать, что у вас на душе. Она прежде всего принадлежит мне, а потом уж кому-нибудь другому, потому что никто не будет вас любить больше, чем я. Говорите же, Мари…

– Ну, хорошо, Франсина. Разве ты не видишь вокруг, в чем тайна моей веселости. Посмотри на пожелтевшие султаны вон тех далеких деревьев: ни одно не похоже на другое. Когда смотришь на них издали, как будто видишь старый гобелен в каком-нибудь замке. Взгляни на эти живые изгороди: за ними каждую минуту может оказаться засада шуанов. И когда я смотрю на этот густой кустарник, мне мерещатся стволы ружей. Как хорошо, что вокруг нас опасность, непрестанно возрождающаяся опасность! Всякий раз, как дорога принимает мрачный вид, я все жду, что грянут выстрелы, сердце мое бьется, и еще не изведанное ощущение волнует меня. И это не страх, не опьянение радостью, нет, это нечто другое, более высокое – это волнение всех чувств, всего, что движет мною, – это жизнь!.. Как же мне не радоваться, когда я хоть немного всколыхнула свою жизнь.

– Ах, какая вы жестокая! Ничего не хотите мне сказать. Пресвятая Дева, – добавила Франсина, горестно поднимая глаза к небу, – кому же она откроется, если таится от меня!

– Франсина, – серьезным тоном сказала незнакомка, – я не могу признаться тебе в моих намерениях: на этот раз они ужасны.

– Зачем же нарочно творить зло?

– Что поделаешь? Я часто ловлю себя на том, что думаю я так, как будто мне пятьдесят лет, а поступаю, словно пятнадцатилетняя девочка. Ты всегда была моим разумом, бедная моя Франсина, но в этом деле я должна заглушить голос совести… А это мне не удается!.. – прошептала она, помолчав, и глубоко вздохнула. – Как же ты хочешь, чтобы я вдобавок еще взяла себе такого строгого исповедника, как ты?

И она ласково похлопала Франсину по руке.

– А разве я когда-нибудь упрекала вас за ваши поступки? – воскликнула Франсина. – У вас даже зло какое-то милое. И столько я молюсь за вас святой Анне Орейской, что она, наверно, даст вам отпущение грехов. Да вы же видите, – разве я не еду с вами по этой дороге, не зная, куда вы держите путь?

В порыве нежности она поцеловала ее руки.

– Что ж, – промолвила Мари, – ты можешь покинуть меня, если твоя совесть…

– Полно, замолчите, сударыня, – прервала ее Франсина, сделав обиженную гримаску. – Но неужели вы не скажете?

– Ничего не скажу! – твердо ответила девушка. – Только знай, что это дело мне ненавистно еще больше, чем тот человек, который своими медоточивыми устами разъяснил его мне… Буду откровенна и признаюсь тебе, что я не сдалась бы на их уговоры, если бы не увидела в этом гнусном фарсе сочетания ужаса и любви. Оно и соблазнило меня. Я не хочу уйти из этого мира, не попытавшись нарвать в нем цветов, и я надеюсь, что теперь это совершится, хотя бы ценою моей жизни. Но, ради доброй памяти обо мне, не забывай, что, будь я счастлива, то, даже увидев над своей головой страшный нож гильотины, я не согласилась бы принять на себя роль в этой трагедии, ибо это трагедия… А теперь, – добавила она с невольным жестом отвращения, – если б ее отменили, я бросилась бы в Сарту, и это не было бы самоубийством, – я еще не жила.