В нескольких шагах от офицеров перед вывешенным на стене воззванием толпились солдаты, но так как никто из них не умел читать, то все только глазели на афишу – одни беспечно, другие с любопытством, а двое-трое высматривали среди прохожих какого-нибудь грамотея по виду.

– Ну-ка, Сердцевед, погляди, что это там за бумажка, – с насмешливой улыбкой сказал Скороход своему товарищу.

– Догадаться нетрудно, – ответил Сердцевед.

При этих словах все посмотрели на двух приятелей, всегда готовых разыграть роль балагуров.

– Смотри сюда. Видишь? – продолжал Сердцевед, указывая на грубую виньетку над заголовком воззвания, на которой с недавних пор циркуль заменил нивелир 1793 года. – Это означает, что нашему брату, пехотинцам, немало придется пошагать. Замечаешь? Циркуль-то здесь раскрыт. Это называется «эмблема».

– Ну, молокосос, нечего тебе ученого корчить! Это называется «проблема». Я раньше служил в артиллерии, – сказал Скороход, – так у нас офицеры на проблемах собаку съели.

– Это эмблема.

– Нет, проблема.

– Давай спорить.

– На что?

– На твою немецкую трубку.

– По рукам.

– Извините за беспокойство, гражданин майор, ведь верно, что это эмблема, а не проблема? – спросил Сердцевед у Жерара, который, задумавшись, шел позади Юло и Мерля.

– И то и другое, – серьезно ответил Жерар.

– Майор посмеялся над нами, – сказал Скороход. – Эта бумажка означает, что наш генерал из командующего армией в Италии стал консулом, – чин очень важный, и теперь у нас будут и башмаки и шинели.

В самом конце брюмера, однажды утром, когда Юло проводил ученье в своей полубригаде, уже полностью сосредоточенной по распоряжению свыше в Майенне, курьер из Алансона подал ему депеши; Юло принялся их читать, и лицо его выразило сильную досаду.

– В поход! – сердито крикнул он и, сложив депеши, засунул их на донышко треуголки. – Две роты выступят со мной на Мортань. Там шуаны. Вы тоже пойдете со мной, – сказал он Мерлю и Жерару. – Но пусть меня сделают дворянином, если я хоть слово понимаю в этой депеше. Может, я поглупел? Ну, все равно. Идем! Времени терять нельзя.

– А что за дичь была в этом ягдташе, командир? – сказал Мерль, указывая носком сапога на министерский конверт депеши.

– Разрази их гром! Ничего особенного. Опять только пакостят нам!

Если у командира вырывалось то солдатское выражение, которое мы передаем обиняками, оно всегда возвещало бурю, – различные его интонации представляли для полубригады своего рода градусы на термометре терпения командира, и открытый нрав старого вояки давал возможность разбираться в этой шкале так легко, что самый захудалый барабанщик знал ее наизусть, так же как и все вариации его гримасы, когда он вздергивал правую щеку и прищуривал глаза. На этот раз в тоне, которым он произнес эти слова, звучал глухой гнев, и оба его друга умолкли и насторожились. Даже следы оспы на смуглом воинственном лице их командира как будто стали глубже, и оно потемнело. Густая прядь волос, собранная в пучок, перекинулась на эполет, когда он нахлобучил треуголку, и была с такой яростью отброшена на спину, что косицы у висков растрепались. Усы у него встопорщились, он сжал кулаки и, крепко скрестив на груди руки, долго стоял неподвижно, так что Жерар осмелился наконец спросить:

– Когда выступаем? Сейчас?

– Да, если патронташи полны, – пробурчал Юло.

– Полны.

– Ружья на плечо! Шагом марш! – скомандовал Жерар по знаку своего начальника.

Барабанщики выбежали вперед, две роты, назначенные Жераром, двинулись, забили барабаны; командир, погруженный в размышления, казалось, очнулся и вышел из города с двумя своими друзьями, не перемолвившись с ними ни единым словом. Мерль и Жерар молча переглядывались, как будто спрашивая друг друга: «Долго он будет сердиться?» На ходу оба украдкой наблюдали за ним, но он не обращал на них внимания и что-то бормотал сквозь зубы. Несколько раз до слуха солдат долетали фразы, звучавшие как ругательства, но никто не смел произнести при этом ни слова, ибо в серьезных случаях все умели соблюдать строгую дисциплину, привычную для солдат, воевавших в Италии под командой Бонапарта. Большинство из них, так же как и сам Юло, принадлежали к остаткам знаменитых батальонов, выпущенных из Майнца при капитуляции крепости под условием не сражаться на границах, и в армии их прозвали