Отто слышал вчера, как саперы упоминали о ней. Отто хорошо расслышал название «неженка». Ее звали «Дрюкбугель». Хотя вряд ли. Эта вроде бы в деревянном ящике.

Только бы не напороться на шрапнельные мины. В окопах их называли «лягушками». Такую и нащупать не получится. Ткнешь лезвием, а она – прыг из земли в воздух. Тогда всех троих накроет дождь из шрапнели. В радиусе метров двадцати пяти все осколками посечет.

– Ну ты, недобитый лапландский тюлень. Чего ты возишься?! – раздался позади нетерпеливый возглас обер-фельдфебеля. Ему явно было не по душе лежать на холодной земле под носом у русских. Было еще одно. То, почему именно Отто оказался в группе «ответственных за пулемет» и первым обреченным на этом минном поле. По крайней мере, Хаген для себя выбор обер-фельдфебеля обосновывал именно этим. Нескрываемой ненавистью, которую Барневиц старался выказать в отношении испытуемого Хагена при каждом удобном случае. Причем со стороны самого Отто это никоим образом – ни словом, ни поступком – не было спровоцировано. А на провокацию Барневиц нарывался нешуточно. Правда, пока на словах. Слова эти били Отто наотмашь, словно приклады надсмотрщиков. Только закалка, полученная Отто в арестантских полевых подразделениях и в Лапландском лагере, помогала ему сдержаться и не ответить Барневицу. Но Отто ясно осознал, что невыносимая физическая боль от побоев не более мучительна, чем боли муки душевной, вызванной необходимостью терпеть словесные издевательства облеченного властью ублюдка.

Из-за Лапландского лагеря обер-фельдфебель и возненавидел Хагена. Он сам был из породы лагерных надсмотрщиков. Неважно, что Лапландский лагерь и то место, где служил охранником Барневиц, разделяли тысячи километров. Обер-фельдфебель своим застывшим взглядом изувера, своими ледышками вместо глаз, всегда смотрел на Отто как на живого свидетеля своих издевательств и зверств. Отто был ему как бельмо в ледяном глазу.

– А‑а, и ты здесь, лапландский тюлень? В числе первых лизоблюдов ползешь к полевой кухне?.. – Так, с раскатисто-едкой издевкой в своей луженой глотке, встречал обер-фельдфебель Хагена на бруствере при раздаче сухого пайка. Тот стискивал зубы и молча дожидался своей очереди.

– Что ты молчишь? Точно тюлень!.. Ты похож на лапландского тюленя, только дохлого! Ты слышишь, солдат?! Отвечай, мать твою, когда тебя спрашивает старший по званию!..

– Так точно… – Отто произносит свое «так точно» глухо, почти не поднимая головы.

Обер-фельдфебель входит в раж. Глаза его наливаются кровью, он начинает почесывать свои огромные кулаки.

– Что так точно?! А, я не понял, солдат? Что так точно?!

Отто чувствует, что он окончательно взял себя в руки. Этому он научился в лагере. Как будто ты перевоплощаешься в какой-то предмет – табуретку или полено. Внутри Отто ощущает холодок отчаяния и одновременно спокойствие. «Хельга… Хельга… Хельга…» – звучит внутри его голос, но словно чужой, не ему принадлежащий.

– Так точно, герр обер-фельдфебель! Хорошо вас слышу! – чуть ли не браво отвечает Хаген, вытянувшись во фрунт.

– Смотри ты, лапландский тюлень стал отдаленно похож на солдата… – как бы вслух замечает обер-фельдфебель.

– Ты, арестантская гнида… радуйся, что не угодил в мой лагерь… – зловеще рычит Барневиц. – Ты бы у меня поползал в собственном кровавом поносе…

Он распрямляется с явным намерением продолжить экзекуцию, но появление лейтенанта его останавливает.

Эта и другие картины неотступно преследовали Отто в короткие минуты передышки. Злобная ненависть копилась и зрела в нем. Каждое столкновение с обер-фельдфебелем добавляло в эту копилку. С первого момента своего появления в роте обер-фельдфебель Барневиц не был настроен на дружелюбие даже с товарищами по уставному персоналу. Сразу повел себя заносчиво, открыто делая ставку на свою силу. Необъяснимо, но факт: Паульберг – единственный в роте человек, чьи слова Барневиц полностью воспринимает. Еще некое подобие товарищеского расположения он выказывает к старшему охранения Хайгруберу. Видимо, по причине недюжинной физической силы последнего. А лейтенант Паульберг для Барневица – почти непререкаемый авторитет. Штрафников обер-фельдфебель за людей не считал. Всех испытуемых он сразу поделил на две категории: к одним – таких было большинство – он испытывал презрительное равнодушие. И вторые, которых он по каким-то только ему ведомым причинам, ненавидел.