Парад открывает гвардейская дивизия полковника Бенкендорфа – они единственные, кто успел пошить обмундирование нового образца. Зелёный цвет формы разбавлен медным блеском пуговиц и золотом погон, на ногах – сапоги с коротким, чуть ниже колена, голенищем, на головах – суконные шлемы, знакомые до боли исключительно мне одному.
Печатают шаг так, что, кажется, чугунные фонарные столбы вот-вот выпрыгнут из мостовой и убегут в испуге.
Полковник командует, перекрикивая хор:
– Р-р-равнение на… лева-а-а!
Поднимаю руку в приветствии – соболья опушка мономаховой шапки щекочет приложенные к виску пальцы. Орлы! Не всё по кабакам шпорами звенеть, когда-то и повоевать надобно.
А уже гремит новая мелодия, и мощные басы дьяконов подхватывают:
Не эти ли батареи помогли навести порядок в ночь покушения? Они. Длинный нос Багратиона мудрено с чем-то спутать, разве что с его пушками. Следом – кирасиры, драгуны и гусары. Просто под музыку – чести иметь собственный гимн ещё не заслужили. А вот бывшие штрафники…
Плохо мне… Что-то душу наизнанку выворачивает и скребёт по ней железной щёткой. Усталость и опустошение навалились тяжким грузом на плечи, пригибают спину и ноги. Уйти нельзя – торжественный приём, начавшийся почти сразу же после парада, в самом разгаре.
– Павел, ты как себя чувствуешь? – обеспокоенная долгим молчанием императрица заглядывает в лицо.
– Спасибо, дорогая, очень хреново.
– Исключительно коротко и точно. Хотя грубо.
– Душа моя, утончённость натуры давай оставим недобитым мсье Робеспьером французским аристократам. Кстати, о них… Указ о выдворении Людовика Восемнадцатого из пределов Российской империи уже готов?
– Да, Ваше Императорское Величество, – не отходящий ни на шаг от августейшей четы Ростопчин предъявил пухлую папку, – изволите взглянуть?
– Не хочу. Людям хоть иногда нужно верить на слово, не так ли? И в конце-то концов, долго ещё будешь около меня тереться? Походи, с народом поговори… Придворные ведь тоже народ? Не знаешь? Вот и я не знаю. А чего у всех такие кислые рожи?
– Боятся бунтов, Ваше Императорское Величество.
– Устроенных, несомненно, на английские деньги? Вроде того, что через месяц случится в имениях братьев Воронцовых?
Канцлер поперхнулся так и не начатой фразой:
– А-а-а…
– Фёдор Васильевич, право слово, при твоей должности нужно уметь хоть немного заглядывать в будущее.
– Извините, Ваше Императорское Величество, – Ростопчин выглядел слегка растерянным, – я могу уже заняться подготовкой к… э-э-э… к заглядыванию?
– Несомненно, дорогой граф. И поговорите на всякий случай с отцом Николаем.
– Зачем?
– Мне почему-то думается, что он сможет присоветовать хороших специалистов по… хм… по изучению грядущего.
– Слушаюсь, государь!
Ушёл, да что там ушёл, почти убежал. Счастливый человек, сейчас займётся любимой работой, а кое-кому торчать тут до глубокой ночи, угрюмой рожей отпугивая желающих выразить своё восхищение. Восхищение чем? Уж не тем ли, что фактически отменил крепостное право и оставил придворных лизоблюдов без средств к существованию? Интересно, когда же до них это дойдёт? Видимо, никогда – самых сообразительных арестовали прямо во время речи. Или самых тупых, не догадавшихся спрятать недовольство? Ладно, посмотрим, как завтра запоёте, когда обнародуют ещё кое-какие указы. Сюрпри-и-и-из!