«Вот баба!»
Алек смутился; он явно не знал, как отвести этот зубодробящий взор чекистского оптического прицела, и от напряжения даже икнул.
– Ой! То есть я хотел сказать, что принес вам список. Можно заверить?
– Список? – поднял брови Черкасов и кивнул на свой стол. – Ну, раз принес, выкладывай.
Кантарович придвинулся, явно смущаясь, положил перед ним папочку с тесемочными завязками и, так же неясно чего смущаясь, отступил назад.
Борис видел, что Алек, по слухам уже начавший зарабатывать весьма и весьма приличные барыши на издательстве, экономил на всем: покупал самые дешевые картонные папки, использовал самую низкокачественную бумагу, и даже скрепки у него были мало того, что железные, так еще и ржавые. При этом одевался он с иголочки.
Черкасов поморщился и развязал веревки. Выложил листы и попытался сосредоточиться. Это получилось не вполне четко. Тогда он решил довести начатый процесс до логического завершения и повернулся к Алеку.
– Так. Давай ты сейчас погуляешь полчасика, а потом зайдешь ко мне. Я посмотрю список и скажу тебе все, что думаю по этому поводу.
Кантарович забеспокоился.
– Борис Васильевич, только мне нужно обязательно не позже…
– Ишь, ты! – Черкасов скорчил старческую рожу и шутовски зашепелявил. – Куда торописся, милай?
Алек смутился и тут же через силу, словно извиняясь, улыбнулся:
– Да в типографию нужно ехать. Сами понимаете, работа.
Вышло это так униженно, что Черкасов оживился.
– Ага. Понимаю. А я, значит, тут зря свой хлеб ем? Так получается, по-твоему?
– Да нет, что вы… – начал было Алек, но Черкасов уже поднимался из-за стола.
– А ну! Кру-гом!!! Шагом! Арш!!!
Кантарович пулей вылетел в коридор, едва не сбив спешившую к Черкасову секретаршу ректора, и Черкасов удовлетворенно рассмеялся, а жизнь на мгновение стала ярче и осмысленнее.
– Как я его! Еще годик, и он, даже если его не посадят, от пола у меня отжиматься будет!
Плевок
Едва не сбитая Кантаровичем секретарша взвизгнула и отскочила, и он окинул ее злобным взглядом, но нахамить не посмел.
– Здрсте! – выцедил сквозь зубы. – Тороплюсь, извините, уж.
Алек ненавидел всех: и Черкасова, и этот институт, и эту страну. Выходки зама по режиму его и раздражали, и еще больше унижали. Порой он еле сдерживался, чтобы не сказать ему что-нибудь очень дерзкое и даже оскорбительное.
«Ну, ничего, придет время, и ты заплачешь… – бубнил он под нос, – кровавыми слезами. Дай только срок. Вашей конторе вообще – день-два существовать. Всех вас изведем под корень. Вон как в Эстонии и Литве. Ответите за все, кровопийцы…»
Однако, погуляв, как было сказано, полчаса, Кантарович снова был в кабинете Черкасова. От того приятно пахло коньяком и лимоном. Настроение заместителя ректора по режиму заметно улучшилось, а в стальном взгляде бесцветных глаз заиграли искорки сознания. Алек, уже перебравший все мыслимые способы расправы над ненавистным чекистом и остановившийся на проклятье, вытащил и аккуратно поставил на стол очередные пол-литра «Хеннесси».
Черкасов криво усмехнулся, ловко подхватил бутылку за горлышко и вдруг подбросил ее высоко-высоко, под самый потолок. Алек вжался в стену и зажмурился. Однако ничего не произошло. Черкасов подхватил вращающуюся бутылку на лету и, продолжая траекторию полета, сунул ее в стол и захлопнул дверку.
– Чего прищурился? Садись.
Он явно смягчился с момента их расставания и явно не от съеденного лимона.
– Сссспасибо, – голос Алека предательски дрожал.
Он присел в потрескавшееся кресло у стола, а Черкасов повернул и подтолкнул к нему папку из дешевого картона.