– Никит, ты где пропал, да? Пять минут до Нового Года!

Дверь скрипнула, на пороге возник Рафик Данелян. Я кивнул, попробовал воткнуть книгу на место – неудача, ряды болотно-серых переплётов сомкнулись в несокрушимую шеренгу, словно гренадеры Пьера Камбронна при Ватерлоо.

– Ну, чего ты там копаешься?

– Да, Рафик-джан, уже!

Сую книжку за пояс (зачем? А кто меня знает? Машинально.) и иду к двери.

…звон курантов, несущиеся из динамиков «Урала», обрезало на половине: только что он заполнял всю комнату, и вдруг – треск, шипение, вой атмосферных помех. Комната тоже изменилась – солнечные лучи словно мокрой тряпкой со школьной доски стёрли со стен и лиц тускло-оранжевые отсветы печного огня.

– В чём дело?

Прежде чем кто-то из ребят успел пошевелиться, Гжегош вскочил – и раздвинул, едва не оборвав, занавески.

– Пся крев, что такое?..

Нечасто увидишь, как у человека глаза в самом буквальном смысле лезут на лоб – но сейчас этот фокус проделали мы все.

Бездонное, лазурное небо с редкими, словно лёгкие мазки гуашью, облачками. Напротив окна, сразу за покрытым непролазными сугробами двориком ДК, там, где раньше едва угадывалось в снежной пелене занесённое по самую крышу силосохранилище – стена тёмного елового леса. И зелёная, по-летнему пыльная трава на противоположной обочине жёлтой сельской грунтовки.

В глубокой, какой-то первобытной тишине было слышно, как тихо охнула, вцепившись в локоть алжирке, Мати. Рафик повернулся ко мне – смуглое лицо армянина сделалось серым и покрылось крупными каплями пота.

– Никита, ахперес[4]… ты что-нибудь понимаешь, кунац меймун?[5]

Мне оставалось только пожать плечами. Потому что вот теперь я на самом деле там!..

Восемнадцатого августа одна тысяча восемьсот двенадцатого от Рождества Христова года авангард Grande Armée[6] занял без боя Вязьму. Наполеон остановился здесь на ночь, заняв большой двухэтажный дом купчихи первой гильдии Гайдуковой в восточном предместье города. Проходящие через Вязьму войска видели императора в окружении свиты, сидящем на стуле в палисаднике дома, где он вёл разговор с русским дворянином. Двадцатого августа, генерал от инфантерии Кутузов, всего три дня, как утверждённый Чрезвычайным комитетом на должность главнокомандующего, прибыл в сельцо Царёво-Займище и принял командование над объединённой армией. И в этот же день поручик Никита Ростовцев получил письмо из родительского имения под Вязьмой.

Эскадрон Сумского гусарского полка, где он состоял в должности ротного командира, сутками раньше побывал в деле у деревни Лубино – в составе арьергардного заслона генерала Тучкова-первого, отбивавшего натиск корпуса маршала Нея.

Впрочем, «побывал в деле» – это, пожалуй, громко сказано: весь день «серые гусары» простояли во второй линии, не имея малейшей возможности отличиться. Николай с прочими офицерами эскадрона отчаянно завидовал мариупольцам – те ходили в атаку на французскую пехоту, и хвастали, что вырубили дочиста целый батальон.

Дело, уже получившее название «битва у Ватутиной горы», закончилось для русских, скорее, неудачей. Генерал Тучков, возглавивший уже при лунном свете атаку екатеринославских гренадер, получил штыковую рану и попал в плен. Тем не менее, потери французов превысили наши почти вдвое – восемь с половиной тысяч против пяти, – и отряд отступил в полном порядке, дав первой Западной армии Барклая-де-Толли достаточно времени для отхода за Днепр. Сумцы же, находясь в резервах, сохранили силы и людей и лошадей, вследствие чего были отправлены вперёд отряда, в Царёво-Займище – куда и прибыли наутро следующего дня.