– Едем! – решительно сказал Миша. – Где этот ваш Волобуев?

Клюнул.

* * *

До отдалённой деревни, где проживал наш персонаж, добирались почти целый час. Уже на подъезде к деревне, когда до неё оставалось всего ничего, взорам московских гостей вдруг открылось странного вида поле: вся трава на нём была скошена. Устилающие поле сорняки уже успели подвянуть.

– Волобуевская, значитца, работа, – подсказал Антон Николаевич.

Деревня была пуста. Крыши домов провалились, окна заколочены. Только один из домов имел более-менее обжитой вид. Рядом с ним как раз и обнаружился покрытый огромными кляксами ржавчины комбайн.

– Здесь! – сказал Иванов.

На стене красовалась потрёпанная временем Доска почёта. Сверху крупно было написано: «Наши передовики», причем буквы «и» в конце обоих слов были тщательно замазаны разведённым зубным порошком. На всех фотографиях, размещённых на Доске почёта, был изображён один и тот же человек. Миша, как репортёр крайне неглупый, со стопроцентной уверенностью заключил из увиденного, что это как раз комбайнёр Волобуев и есть. Рядом был вывешен самодельный график. Кривая линия на нём упорно стремилась вверх, демонстрируя каждодневное перевыполнение плана.

Вышли из машины.

– Волобуев! – громко позвал Антон Николаевич.

Какое-то шевеление произошло в доме, распахнулась дверь, и из дома на крыльцо ступил вертлявый мужичок с по-ленински хитрым прищуром карих глаз, неаккуратно причёсанными вихрами на голове и несвежим квадратиком пластыря на правой щеке. Он бодро скатился с крыльца, сунул Иванову свою сухую ладошку для приветствия и отрывисто произнёс:

– Здравствуйте, товарищи!

Миша Каратаев выразительно посмотрел на своего оператора. Тот развернулся и побежал к машине за видеокамерой.

– Тут к тебе гости из Москвы, – сказал Волобуеву Антон Николаевич. – С телевидения. Отснять тебя хотят, значитца. Ну и всё такое прочее.

– Всё такое прочее – это хорошо, – оценил Волобуев, будто невзначай вставая под Доской почёта.

У Миши Каратаева сладко заныло в груди, как бывало всегда, когда он чувствовал близкую удачу. Оператор уже устанавливал камеру. Пока он готовился к съёмке, Миша подступился с расспросами к знатному комбайнёру.

– Я вижу, у вас тут с уборочной всё в порядке, – сказал он доброжелательно. – Показатели растут. Страна будет с хлебом.

– Да, родит землица, – ответил на это Волобуев и посмотрел вдаль затуманившимся взором, каким, по его разумению, должен был обозревать родные просторы сын своей земли.

– Мы тут поле одно проезжали, – сообщил Миша. – А вы его как раз обработали. Так там одни сорняки.

– И что же, что сорняки? – осведомился Волобуев, всё так же глядя вдаль.

– Так не зерно ведь! – осторожно подсказал московский репортёр. – Вот вы работаете, план перевыполняете – а план-то по чему?

– По гектарам, ясное дело.

– Так на гектарах тех одни сорняки и никакого хлеба!

– А что же! – ответил на это Волобуев. – А хотя бы и сорняки!

Антон Николаевич за его спиной выразительно покрутил пальцем у виска. Мол, говорил же я вам – сбрендил мужик. Теперь вот сами убедились.

– А польза-то какая? – не отступался Миша.

– Польза такая, что план выполняется на сто пять процентов! – внушительно сказал Волобуев. – И я, между прочим, уж который год первое место по колхозу держу!

Ещё бы ему первое место не удерживать, коль он единственный тут остался.

Миша Каратаев, чуя добычу, радостно засуетился. Сначала он велел оператору снять знатного комбайнёра на фоне Доски почёта. Потом дал в руки Волобуеву шариковую ручку и попросил того на графике продемонстрировать, как растут показатели уборочной страды. Пользуясь ручкой как указкой, Волобуев продемонстрировал собственные успехи. Потом его снимали за штурвалом комбайна. Потом в его собственной мастерской за верстаком. Потом вывезли в поле, поставили среди сорняков и заставили сначала задумчиво смотреть вдаль, а после предложили сорвать сорняк и любовно потереть его в ладонях, будто это не сорняк был вовсе, а налитый хлебный колос. Единственное, что не нравилось Мише Каратаеву, так это пластырь на щеке у комбайнёра-героя.