– Спасибо, не откажусь от воды, – сказала она. – Есть газированная?

– Проходи в комнату, – предложил он. – Я сейчас.

На кухне через вентиляционную решетку снова слышались эти странные, ритмичные постукивания, напоминавшие скрип пружин панцирной сетки. Сергей уже давно не обращал на них внимания: эти звуки раздавались в любое время суток. Сначала он решил, что соседи наверху неутомимо любят друг друга, и звуки вроде как подтверждали эту версию: пружины пели то нежно, чуть слышно, то вдруг срывались на резкий, нервный перестук, то, на несколько мгновений замерев, взрывались какофонией бешеных ритмов, после чего снова слышалось медленное, ленивое перестукивание, будто бы кто-то нехотя раскачивался в гамаке, висящем на скрипучих сучьях. Но поскольку ни одному, даже самому крепкому и выносливому мужчине, навряд ли под силу заниматься круглосуточным сексом, да ещё каждый день, то Сергей разгадал эту загадку по-другому: наверняка в вентиляционную шахту попала какая-то хренотень, которую шевелят потоки воздуха, недаром же в ветреную погоду эти чёртовы постукивания усиливаются. А впечатление такое, будто бы в ненастную погоду в любовников вселялись неистовые демоны, заставлявшие их отдаваться друг другу безоглядно.

Он прислушался. Сквозь перестук пружин явственно донёсся женский протяжный смех, в него ворвался тяжелый бархатистый голос мужчины – слов не было, лишь что-то похожее на лошадиное торжествующее ржанье. И тут он вспомнил, что Трамвайщик рассказывал ему, как однажды во время оргазма неудержимо разразился конским гоготом, даже сам не ожидал, что так выйдет, что уж говорить о партнерше, которая, впечатлившись, вцепилась в его спину острыми ногтями.

– Ё! Да когда же они насытятся? – подумал Сергей. – Если это, конечно, звуки секса, а не какой-нибудь железячки в вентиляции…

Мужской голос смолк, и женский, вскрикнув, тоже затих, но медленные ритмичные звуки не прекратились.

Сергей налил в высокий стакан боржоми, положил на любимый материн мельхиоровый поднос два розовобоких персика, с нежным пушком, как у шариков для бадминтона. Когда вгрызаешься в мягкую плоть такого персика, из него брызгает мутный сок и бежит по губам.

Когда он вернулся в комнату, Алина стояла у книжного шкафа и перелистывала небольшую изящную книгу в яркой обложке.

– А знаешь, – сказала она, – я, пожалуй, снова оставлю тебе колокольчик. В залог. За «Призраки Лексингтона». Если ты мне, конечно, разрешишь взять книгу. Я еще не читала эти рассказы Мураками.

Ненавижу Мураками! Все как с ума сошли: «Мураками, ах-ах, Мураками!» Ну и что? Писатель как писатель. Разве что культовый. До того культовый, что уже и майки с его портретами продают, и «сидюшники» с любимой муракаминой музыкой штампуют, и сайты фанов в Интернете заводят, и чуть ли не каждое его слово комментируют и трактуют…

Меня тошнит от всякой культовости. Потому что это чем-то похоже на толпу, которая восторженно марширует колоннами мимо предмета своего обожания. Восторженная до того, что ничего и никого не замечает вокруг.

А мне надо, чтобы Алина заметила меня. Но она пока что замечает в моём доме Мураками.

А как же я?

4.

«Снова решил вести записи. Что-то вроде дневника. А может, это самоотчет? Или что-то другое – например, попытка понять себя. Или не себя? Может, я хочу постигнуть Алину. Хотя иногда мне кажется, что другого человека незачем разгадывать (не то слово, но другое пока на ум не приходит). Человек – шарада. Пусть и остаётся шарадой. Потому что если её отгадаешь, то, возможно, станет скучно: всё ясно и понятно, нет никаких загадок – конец: если просто и понятно, то стоит ли продолжать? Уже ничего нового не будет, только – то, что было, всегда – одно и то же. Или я не прав? Может, это я – скучный и ясный, как пять копеек? А тот человек, которого считаю разгаданным, на самом деле не постигнут: в его шараде скрываются другие загадки, только я их не вижу или не хочу видеть. Потому что так мне удобнее.