– Он рассказывал сегодня утром, какие чудеса она совершает, занимаясь благотворительностью. Сердце у нее, должно быть, золотое!

Пока мама щебечет, я отключаюсь и вспоминаю разговор с Аннабел, мачехой Люка.

Аннабел я обожаю. Она совсем не похожа на Элинор – много мягче и спокойней, с чудесной улыбкой. Они с отцом Люка живут в сонном уголке Девона неподалеку от моря, и мне бы, если честно, хотелось проводить с ними куда больше времени. Но Люк оставил дом, когда ему стукнуло восемнадцать, и вряд ли вернется обратно. Мне кажется, он считает, будто его отец попусту растрачивает свою жизнь, осев адвокатом в провинции, вместо того чтобы завоевывать мир.

Когда они приехали в Нью-Йорк, мы с Аннабел наконец провели вместе целый день. Бродили по Центральному парку, говорили обо всем на свете. Казалось, нет таких тем, которые нельзя с ней затронуть, так что я набрала в грудь побольше воздуха и спросила о том, что мне всегда хотелось знать, – как Аннабел мирится с тем, что Люк настолько ослеплен Элинор. Конечно, Элинор – его биологическая мать, но ведь именно Аннабел была рядом с ним всю жизнь. Это она ухаживала за Люком, когда он болел, помогала с уроками, каждый вечер стряпала ужин. А теперь ее отодвинули в сторону.

На мгновение я увидела боль на лице Аннабел. Но она тотчас постаралась улыбнуться и сказала, что понимает это. Люк еще в детстве отчаянно хотел встретиться со своей настоящей мамой, и теперь, когда у него появилась возможность бывать с ней, отказывать ему в этой радости нельзя.

– Представь, что появилась твоя крестная-фея, – сказала она. – Разве ты не будешь ею ослеплена? Не забудешь на время обо всех прочих?

– Элинор не крестная-фея, – парировала я, – а злобная старая ведьма.

– Бекки, она его родная мать, – с мягким укором произнесла Аннабел. И перевела разговор на другую тему. И ни единого резкого слова в адрес Элинор.

Святая Аннабел.

– Просто стыд, что они не могли видеться, пока Люк не вырос, – заливается мама. – Какая трагическая история. – Она понижает голос, даром что Люка нет в доме. – Люк только сегодня мне рассказывал, как мать хотела забрать его с собой в Америку. Но ее новый муж-американец не позволил! Бедная женщина! Как она, наверное, была несчастна. Оставить собственное дитя!

– Ну да, конечно. – Но во мне уже зарождается чувство протеста. – Вот только… Ей не обязательно надо было уезжать, верно? Если она была так несчастна, почему не растолковала этому новому муженьку, куда он может проваливать?

Мама в изумлении смотрит на меня:

– Это же так грубо, Бекки.

– Ну и ладно. – Я передергиваю плечами и тянусь за карандашом для губ.

Не хочу заранее накручивать маму. Потому и не скажу, что думаю на самом деле. А на самом деле я думаю, что Элинор не проявляла к Люку ни малейшего интереса, пока его компания не начала обретать вес в Нью-Йорке. Люк всегда мечтал произвести на нее впечатление, потому и расширение затеял в первую очередь в Нью-Йорке, хотя сам никогда этого и не признает. Но Элинор, карга старая, в упор его не видела, пока Люк не начал заключать по-настоящему крупные контракты и мелькать на страницах газет, – тут она и смекнула, что сынок может ей пригодиться. Прямо под Рождество она взялась за благотворительность – открыла фонд Элинор Шерман, а Люка назначила директором. Потом она задумала грандиозный гала-концерт в поддержку своего фонда – угадайте, кто помогал ей двадцать пять часов в сутки и измотался настолько, что Рождество встречал выжатым как лимон?

Но я ничего не могу сказать Люку. Заикнулась однажды, и Люк тотчас встал в оборонительную стойку, заявил, что я никогда не ладила с его матерью (что недалеко от истины), что она жертвует уймой своего времени, помогая нуждающимся, – так чего мне, спрашивается, еще надо?