– А никак, – заупрямился я. – Сдается, ты так ничего и не понял из моих слов. Тогда поясняю: это не мне надо думать о спасении своей жизни, а тебе. Поздновато, конечно, но, пока стрельцы не подошли, время есть.

– А на что тебе самому этот ляшский свистун сдался? – горько спросил он меня. – Али мыслишь, мне неведомо, сколь меж вами неладов приключалось? Сказывал мне как-то Лыков, яко он тебя, будучи в Путивле, к смертушке приговорил. Еще б чуток, и его казачки тебя бы беспременно на тот свет отправили. А в Серпухове я сам видоком был, яко он тебя в узилище саживал. Да и когда ты опосля учиненного побоища на Волге в Москву возвернулся, тож в Константино-Еленинскую башню угодил.

– Но не казнил, – напомнил я. – Как видишь, сижу перед тобой живой и здоровый.

– Не казнил, – протянул Василий Иванович. – Рад за тебя, от души рад. – Но в голосе, вопреки словам, чувствовалось такое огромное сожаление, что я чуть не рассмеялся, а он меж тем продолжал: – Да ведь оно, учитывая таковские его капризы, токмо до поры до времени. Сказывают, бог любит троицу. Выходит, на четвертый раз ты, как знать, можешь и не спастись. О том не помышлял?

– Больше такого не повторится, – отрезал я.

– Это он тебе, поди, сказывал? – усмехнулся Шуйский. – Дивно мне такое из твоих уст слышать. Вроде и умен ты, князь, эвон как лихо наши тайны выведал, а ему веришь. Нашел кому. У него ж семь пятниц на кажной седмице. Ныне он покамест к тебе с Годуновым и впрямь со всей душой, за Эстляндию благодарен, а ты погляди, что он далее, через месячишко запоет, когда про нее запамятует. А теперь сам посуди – стоит он того, чтоб ты за него кровь свою проливал да живота не щадил. Мы ведь все одно – вовнутрь пройдем, поверь, ибо нам теперь иной дорожки вперед вовсе нет.

– Как же нет? – удивился я. – А на плаху?

– То не дорожка, то крестный путь, – мрачно пробурчал боярин. – И не вперед, а вверх. Но тебе с того проку не будет, поверь. Нас не станет – иные сыщутся, а нет… Дмитрий же известный сумасброд, потому такого наколобродить может – вся Русь кровушкой умоется.

Вообще-то прогноз был верным, но не человеку, сидящему предо мной, выдавать такие предсказания, и я озлился. Виду не подал, но спросил без обиняков:

– И что предлагаешь? Стать таким, как ты, и предать доверившегося мне человека?

– Не предать, – покачал головой Шуйский. – С таким я бы к тебе не пришел. Ты, князь, хошь и в ином стане, но в подлости тебя и ворог не попрекнет. А вот перейти на нашу сторону – иное. Перейти и нас… возглавить. Ну до прибытия Федора Борисовича. А далее его на царство и посадим, потому как он не просто законный наследник, но ажно двойной – и батюшки свово, и Димитрия.

– И проку? Вы ж потом и Федора на тот свет отправите, – усмехнулся я.

– Грешно тебе, князь, такое сказывать, – строгим голосом сделал мне замечание боярин. – Нешто мы нехристи какие али душегубы? Молодой Годунов – царь хоть куда, а главное – православный он.

– И Дмитрий православный, – возразил я.

– Перекрестился он у ляхов в поганое латинство али нет, мне доподлинно неведомо, – честно признался Шуйский, – но ты призадумайся, с чего подле него попы ихние вьются и отчего он их прочь от себя не гонит, ась? То-то и оно. Да и иного довольно. Ты сам, князь, погляди, чего он творит-то. – И он принялся загибать пальцы, обстоятельно повествуя о многочисленных грехах последнего царя.

Дескать, банями брезгует, после обеда не спит, телятину лопает. Святой водой запретил себя сбрызгивать, когда куда-нибудь из палат направляется. Другой обычай, чтоб его во время торжественных выходов бояре под руки поддерживали, тоже отменил… Всего я не запомнил, но к тому времени, когда боярин закончил перечислять государевы нарушения старого доброго порядка и вековых устоев, он успел загнуть все пальцы на обеих руках.