В мгновение кайфа я изо всех сил вжимаю ладони в стенки ванны. Удерживаю себя, чтобы невероятная пульсация не заставила меня выпрыгнуть из ванны. Ребенка заносит и выносит. А еще я удерживаю себя на месте, чтобы «моя я» оставалась на месте там как можно дольше, я хочу проверить, насколько острые ощущения я смогу вынести, прежде чем отодвинусь. Понемногу я узнаю, что нет предела тому, сколько кайфов можно поймать. Мой рекорд – четыре.

Если у меня довольно кайфов, я легко засыпаю, сновидения меня не тревожат. Без кайфа я вижу кошмары. В таких снах я обычно голая, сижу, скорчившись на полу, посреди многолюдной «застегнутой» (так Бэбс называет мероприятия, где все в вечерних костюмах) вечеринке. На мне что-нибудь из роскошных украшений Бэбс, например жемчуга, которые Бэбс купила со злости на Мака. Ожерелье тугое и все затягивается, и затягивается у меня на шее. Тут до меня доходит, что меня вот-вот затопчут тяжелые вечерние туфли и остроносые лодочки-стилеты, какие обычно носят взрослые. Они не собираются причинять мне боль, я просто у них на пути. Они идут по моему телу, а я задыхаюсь в ожерелье. После таких снов я всегда чувствую себя уязвимой и только наполовину собой. Мне нужно поймать кайф, и не один, и не два, а как можно больше, чтобы прогнать этот гадкий сон.

Но я абсолютно уверена, что идея ловить кайф родилась не у меня. Меня не отпускает ощущение, что когда Бэбс была беременна мной, то не занималась сексом, а только мастурбировала. А поскольку у нас с Бэбс было одно тело (или настолько близко к этому, ведь тогда одно тело не просто проникает в другое, а по-настоящему плавает внутри другого), то меня убаюкивали ее оргазмы. Теперь я делаю это одна. Своего рода мягкий выход из утробы, моя собственная, вывернутая наизнанку, версия рождения.

Когда вся вода из ванны стекает, я переваливаюсь через край и отдыхаю на коврике, стоя на четвереньках. Обычно я слишком слаба от острых ощущений, чтобы встать на ноги. Я немного выжидаю, чтобы обсохнуть и чтобы не оставить лужу и не поскользнуться на мраморном полу. Потом я ползу к себе в спальню, мои костлявые коленки подкашиваются, когда я наконец добираюсь до кровати.

Пол в моей комнате выстлан ковром из белого искусственного меха, похожего на кроличий, ворсинки у него такие тоненькие и мягкие, как пушок на голове новорожденного. У меня огромная кровать с балдахином, но она решительно не похожа на ту кровать миленькой принцессы, о которой положено мечтать девочкам моего возраста. У нее решетка из зеленых листьев кованого железа, которые словно бы вырастают из столбиков. Листья извиваются, тянутся, превращаются в пугающие плети плюща. Сверху на эту жуткую кровать наброшена белая москитная сетка. Будь моя жизнь мультфильмом, в котором я разговаривала бы с мышами и в друзьях у меня ходили бы поющие гномы, Бэбс была бы крестной-волшебницей, которая сшила эту сетку, чтобы защитить меня от злобных тварей. Печальная правда в том, что сетка – просто креативный штришок, которым она может похвастаться перед подругами.

Пока мы обедаем, Лили всегда тайком поднимается наверх и готовит мою комнату ко сну. Стейси не дает себе труда побеспокоиться. Лили расстилает мою постель и оставляет на подушке аккуратно сложенную свежую ночную сорочку. Бэбс запрещает мне спать в белье. Она считает, что каждому влагалищу нужно проветриться после целого дня взаперти.

Лили всегда оставляет на моей подушке «Сплаш». «Сплаш» – это комок темного шоколада размером с гальку, обернутый в пурпурную фольгу с золотой буквой «Б». Это мой самый любимый на все времена продукт Баллентайнов, к тому же это самый дорогой шоколад во всей линейке фирмы. Мешочек таких стоит двенадцать долларов.