Причетник сердится.

– Так, – говорит он с издевкой в голосе, – ты в это не веришь! Ты в свои семь лет хочешь из меня, семидесятилетнего старика, сделать лжеца? Стыдись, от тебя я этого не ожидал!

– Не сердись, Пранге, – говорит мальчик и гладит твердую, как дерево, руку старика, – но не может быть, чтобы и чулок рос вместе с ногой!

– От горшка три вершка, а уже все знаешь! Но тебе, желторотому, придется придержать язык, если я тебе скажу, что видел это сам.

– Да ну! – восклицает мальчик, все больше удивляясь. – Это на самом деле правда? Истинная правда?

– Гореть мне в вечном огне, если я вру! – решительно заявляет причетник. – Когда мы были еще маленькими сорванцами, я и Петер Хюпперт сами однажды отрезали эту ногу. И знаешь чем? Отрезали старым кухонным ножом моей бабушки. О, как она ругалась – целых три дня в доме бушевала буря!

– А ногу вы тоже зарыли?

– Нет. Ею мы сбивали плоды с грушевого дерева, принадлежавшего пастору фон Шрёдеру, знаешь, с того, что растет прямо возле вашего хлева?

– А потом?

– Ну, потом она постепенно пришла в негодность, теперь я точно и не припомню. Когда на дереве больше не осталось груш, мы где-то ее бросили, и она пропала.

– А потом нога опять выросла?

– Нет, Генрих, потом она больше не росла.

– Почему?

– Ты задаешь больше вопросов, чем дюжина мудрецов в состоянии ответить. Почему? Этого я не знаю. Но, постой, я припоминаю: господин пастор был очень умным человеком и видал виды. Недаром ведь прусский король удостоил его дворянства. Он, вероятно, остановил рост ноги. Но, – добавляет вдруг старик, – фрейлейн фон Шрёдер лучше об этом не спрашивай. Думаю, ей будет это неприятно.

– Генрих!

– О Господи, это тетушка Артемизия! Ну прощай, Пранге, и большое спасибо!

– Не за что, – отвечает старик и, усмехаясь, запирает церковь.

Генрих уже исчез. Он молниеносно влетел в дом, пробежал на кухню, сунул руки в общий таз для умывания и пронесся в столовую.

– Очень мило, что ты еще оказываешь нам честь, – говорит отец, возвратившийся тем временем домой.

Как это он не слышал повозки? Отец, слава богу, в хорошем настроении, и поэтому тетушка Артемизия ограничивается тем, что бросает на Генриха взгляды, полные укора и осуждения.

– Папа, – спрашивает мальчик и кладет ложку на стол, хотя ярко-красные соблазнительные островки клубники лежат среди моря сливок, – ты можешь делать в церкви все, что хочешь, или тебе надо спрашивать согласия у кого-нибудь? Например, у членов церковного совета?

– У членов совета? – презрительно бросает отец. – Этого мне только не хватает! Конечно, я могу делать все, если это разумно.

– Это меня радует, – говорит с удовлетворением Генрих, торопливо проглатывает несколько ложек клубники и продолжает: – Тогда ты должен приказать, чтобы завтра подняли каменные плиты перед алтарем.

– Зачем же? – пастор очень удивлен, хотя и привык, что именно Генриху приходят на ум всякие странные мысли.

– Чтобы установить, почему нога Хённинга Браденкирла больше не растет.

Пастор сердито швыряет салфетку на стол, а его сестра возмущенно качает головой.

– Опять этот чертов Пранге морочил тебе голову? До чего же глупые россказни! Ну погоди, завтра я с ним так поговорю, что он забудет свои сказки!

– Нет, нет, отец, – поспешно говорит Генрих и слегка краснеет: он ведь должен защитить друга! – Это рассказали мне ребята. (Он утешает себя тем, что эта версия тоже соответствует истине.)

– Эрнст! – фрейлейн Артемизия обладает редким даром произносить слова с подчеркнутой выразительностью. – Я ведь уже не раз говорила, как вредно, когда дети неразлучны с деревенскими ребятами!