– То-то вас всех туда и тянет! Ну и давайте, уезжайте! Все уезжайте! Мало там проституток в борделях!

Тут Лариса Васильевна понимает, что сказала лишнее. Она даже напрягается слегка, заметив, как Лозинский отмечает что-то в своей тетрадке – но, прищурившись, видит: тот просто нарисовал ее портрет.

На пол-листа – уродливая драная ворона в нелепых очках.

Очень похоже.

– А ваш Иван Грозный был параноик и сексуальный маньяк, – говорит Дан, отложив ручку. – Может, поэтому он вам и нравится?

– Выйдите вон! – взвизгивает Лариса Васильевна, – Вслед за этой вашей… англичанкой…

– С удовольствием, – улыбается Даник.

Не спеша собирает вещи.

Светка смотрит на него и не понимает. Даже привстает, будто хочет бежать тоже. Он останавливает ее жестом:

– Я пойду. Не надо волноваться. Пока-пока.

Дверь за ним захлопывается. На столе остается лежать листок с нарисованной вороной.

Можно продолжать урок.

С черным портфелем под мышкой Дан выходит в пустой коридор. Оглядывается. Отсюда некуда идти, кроме как на лестницу.

– Машка, – говорит он мягко. – Что ты расстраиваешься? Было бы из-за кого.

Маша поднимает глаза. Алые губы слегка приоткрыты.

Он что же, вышел за ней?

– Со мной все в порядке, – отвечает она. – Но все равно спасибо.

Он поправляет ее локон. По-дружески.

– Как приедешь – сходи на «London Еуе», – говорит он, – Колесо обозрения. Довольно круто, особенно когда темнеть начинает. Фотки выложишь?

– Дан, – начинает она и останавливается.

– Что?

– Я, может быть, еще никуда и не поеду.

Ей трудно объяснить ему, почему это так. Его отец может вынуть две тысячи евро из жилетного кармана, как раньше говорили. А ей надо больше. У Машки не хватит денег даже на месяц проживания. Даже на самолет не хватит.

Вряд ли он должен знать об этом.

– Я хочу, конечно, – говорит она. – Хочу поехать. Только тут мама одна останется. А ее вот-вот с работы уволят. Из офисного центра все арендаторы разбежались, выручки нету…

– У нее кафе? – кивает Дан с пониманием.

Ага, конечно. У нее кафе. У нее, если честно, зарплата двадцать тысяч. И вынести из этого кафе особо нечего, разве только чай «Липтон» и колбасу полукопченую. Но об этом уже нет смысла рассказывать. Он не поймет, как можно так жить.

– Если я не уеду, я уйду из этой школы, – признается она вдруг. – Я не могу больше. Все будут смеяться.

– Я не стану, – отзывается он.

– За спиной все шепчутся. Надоело.

– Я не шепчусь.

Губы у него – красивые, и улыбается он красиво, хотя и насмешливо, как главный герой в фильме «Сумерки». Опасно улыбается.

И тут звенит звонок. Хлопают двери, и гул голосов выплескивается на лестницу. Но Маша не оборачивается.

– Все кончилось, – говорит Дан, – История кончилась.

Светка смотрит на них с верхней площадки. Даник видит ее, а Машка – нет. Лицо у Светки идет красными пятнами.

Такое же у нее лицо и вечером, после рюмки ворованного коньяка и двух пирожных. Они сидят вдвоем на Машкиной тесной кухне, где холодильник с Ялтой; часы на микроволновке подмигивают зелеными цифрами; в окне виден дом напротив, где живет Даник, и Светка нет-нет да и взглянет туда.

– Нет, ну правда, он у тебя симпатичный, – оправдывается Маша, тоже краснея. – Он мне просто сказал, чтобы я не расстраивалась.

Светка глядит на нее, подперев голову рукой.

– Дурочка ты. Я не ревную. Куда он денется. Давай-ка лучше…

Коньяк неумело разливают по рюмкам.

– А что, отец не заметит? – смеется Машка.

– Я туда заварки добавлю. Цвет тот же.

Подруги смеются. Это страшно весело. Только нужно закусывать пирожным. Светка не забывает: зубки у нее белые, острые.