– Дай мне броситься в море и утонуть! – закричал Орестес.

– У тебя была бы такая возможность, – вздохнул Фаний, – если бы ты послушался этой девушки и ее отца. Но ты упустил время. Так что же выбираешь теперь?

– Говори скорей, проклятый мальчишка, – взрычал Терон, – мое терпение на исходе! – И он почти вплотную прижался обнаженными чреслами к Орестесу.

– Я пойду с Фанием! – забился, закричал Орестес. – Отпусти меня! Отпусти, проклятущий кинед![9]

– За тебя дают слишком хорошую цену, не то я расквитался бы за это оскорбление! – проворчал Терон, пинком отправляя Орестеса к его новому хозяину.

Фаний помог юноше подняться и увел его вниз, в трюм.

Доркион провожала Орестеса испуганными глазами, но он даже не оглянулся: потащился вниз, повесив голову, понурив плечи, едва передвигая ноги от стыда и страха.

А Доркион тихо заплакала, прижав руки к сердцу и пытаясь задавить маленькую злобную змейку, которая там поселилась, взявшись неведомо откуда, и беспрестанно жалила ее так больно, что девушка едва сдерживала стон. Доркион еще не знала, что змейка эта звалась ревностью, но чувствовала, что ей было бы куда легче перенести разлуку с Орестесом, и даже его гибель в волнах, и даже жестокое насилие, которое готовы были над ним учинить изголодавшиеся мореходы, чем мысль о том, что он взойдет на ложе какой-то незнакомой женщины, чтобы обладать ею, как хотел обладать Доркион, и будет смотреть на эту женщину с тем же мучительным и жадным выражением, с каким смотрел на Доркион!

– Не плачь, дитя мое, – тихо сказал Леодор. Он пошарил рядом с собой, нашел большую мягкую лепешку, завернутую в чистый лоскут холста, небольшую деревянную выдолбленную флягу с водой и подал все это дочери. – Поешь!

Доркион ничего не ела с самого утра и сейчас ощутила такой голод, что готова была глотать эту черствую лепешку не жуя. Тесто оказалось пресным и невкусным, однако слезы щедро подсаливали его, и Доркион ела с жадностью.

– А ты? – всхлипнула она, отпив воды и спохватившись, что отец не взял ни кусочка.

– Доедай, я уже не чувствую голода, – слабо махнул он рукой. – Скажи, о чем ты так горько плачешь?

– Мне жаль Орестеса, ведь он пострадал из-за меня, – снова всхлипнула Доркион, слегка покривив душой. – И мне жаль тебя, потому что ты так тяжело ранен!

– О бедная моя, глупенькая девочка, – пробормотал Леодор. – Ты плачешь о мужчинах, которые сами сделали свой выбор… Но ты должна оплакивать себя, только себя!

– Почему? – непонимающе взглянула на него Доркион.

Леодор некоторое время лежал молча и неподвижно, потом заговорил:

– Во время своих странствий я встречал много разных людей. Среди них был один певец, который знал от слова до слова великого Гомера и часто пел нам о том, как Парис, любимец Афродиты, пленил сердце прекрасной Елены, как величавые корабли ахеян[10] стаями неслись под стены Илиона, как погиб благородный Гектор, а потом пал непобедимый Ахиллес, как Одиссеевой хитростью была взята Троя и от нее не осталось даже камня… Много строк, пропетых тем человеком, теснилось некогда в моей памяти, но сейчас забылись все они – остались только те слова, которые сказал Гектор своей жене Андромахе, отправляясь на смертельный поединок с Ахиллесом. Вот что он произнес: