Если вначале и существовала какая-то призрачная возможность сбежать, то в поселке она пропала окончательно. «Оплот дней последних» надвинулся, стиснул пленников деревянными объятиями высоченных заборов. Шум ежедневного быта становился все явственнее, вплетался в жужжание слепней, птичий щебет и тяжелый топот армейских ботинок конвоиров. Прорывался коровьим мычанием, незамысловатым матерком из распахнутого окна, резким стуком колуна, разбивающего поленья.

Навстречу стали попадаться люди. Пожилая женщина в узорчатом платке и с бидоном в руке кольнула пленников подозрительным взглядом и тут же нырнула за калитку, прорезанную в массивных воротах. На лавочке, под кустами барбариса, усеянными завязью плодов, сидел, сложив ладони на палке-трости, седой старик с плечами отставного штангиста. Левая нога его от колена заканчивалась изношенным протезом, напоминающим ногу лишь отдаленно. Но даже на одной ноге старик бодро вскочил и, опираясь на трость, заковылял за процессией.

Увечный старец всколыхнул Виктора, заставил отупевшие от жары и страха мозги работать. Бросилась в глаза вопиющая странность – поселок оказался бездетным. Не было сопутствующего детским ватагам шума, не валялись у заборов игрушки и велосипеды. А ведь ушедшим в тайгу сектантам на тот момент было лет двадцать пять – тридцать. Ну, сорок, может быть. И среди них, по словам Наташи, было немало женщин. «Оплоту дней последних» уже больше четверти века. Неужели за это время никто не завел семью или попросту не залетел по глупости? Дело молодое, нехитрое. Нет, в такое Виктор не верил. Запри двух людей противоположного пола в четырех стенах, и рано или поздно они потрахаются. А здесь целый изолированный от мира социум. Но где же тогда дети? Мысль эту Виктору додумывать не хотелось. От нее в животе становилось холодно и скользко.

– А ну тпру-у-у! – словно лошадям, скомандовал голос за спиной.

Они остановились возле окрашенных зеленой краской ворот с намалеванными на створках кривоватыми пятиконечными звездами. Внутри, впритирку друг к другу, перекрывая почти весь двор, паслась пара заляпанных грязью внедорожников. Один из них, обгорелый, со спущенными передними колесами, выбитыми стеклами и следами от пуль на кузове, заставил Виктора задрожать, словно в ознобе. За машинами грел на солнце вытянутое деревянное тело то ли барак, то ли ангар, то ли еще какая сельхозпостройка, без окон, с громадными воротами – трактор проедет. Легкий ветерок доносил аромат сена и, куда более едкий, навоза.

«Коровник, что ли?» – успел подумать Виктор, как дверь распахнулась, выпуская на улицу пожилого бородача в куртке-энцефалитке.

– Господи прости, да что за день такой? Я даже пожрать не успел! – Откусывая от ломтя черного хлеба с салом, он нахмурил изъеденный морщинами лоб. – Еще трое, етить твою душу! Этак стойла переделывать придется…

– Не ссы, Козырь, – бросил конвоир. – На наш век камер хватит.

Сектанты грянули хохотом, несколько, как показалось Виктору, натянутым. Словно происходящее не нравилось им самим. И в этом теплилась надежда. Только она удерживала Виктора от такого же истеричного смеха.

– Говорят, съемочная группа с телевизора. Приехали про нас кино снимать.

– Кино-о-о…

Тот, которого назвали Козырем, дожевал бутерброд, отер усы и широко повел ладонью.

– Ну, раз кино, то милости просим. Такую дичь нам еще не втюхивали. Давай-ка по одному, киношники. А вещички свои тут бросайте, не украдут. Будет сход сегодня, там и разберемся, что за кино вы тут снимаете…

Длинное здание оказалось конюшней со стойлами, устроенными вдоль стен. Отгоняя гнус, чадили дымари. Умные лошадиные глаза провожали пленников. Кто-то тихонько пофыркивал, кто-то презрительно ржал. Звери привычно тянули мягкие губы к хозяевам, в надежде на угощение, а те столь же привычно, мягко отводили нахальные морды в сторону.