Темные глаза Ральфа стали совсем черными: он прекрасно понимал то, что мы оба имеем в виду.

– Да, – сказал он. – Именно так.

У меня перехватило дыхание.

– Но почему так скоро? – спросила я, охваченная инстинктивным страхом. И все же сердце у меня забилось в предвкушении некоего быстрого решения всех проблем, способного в один миг обезопасить мое будущее.

– А зачем ждать? – спросил Ральф с жестокой логичностью. – Для меня все равно ничего не изменится. И потом, я верю в твою храбрость и твердость характера, Беатрис. Если ты за Широкий Дол, если ты мечтаешь жить здесь всегда, если ты решилась – а мне кажется, ты решилась, – то зачем ждать? – Он, прищурившись, оценивающе смотрел на меня, и я понимала, какую страшную взрывчатую смесь мы представляем вместе. Без меня он бы никогда не решился на осуществление подобного плана. Без меня у него попросту ничего бы не получилось. Но и я, не прояви он такой настойчивости, никогда бы не смогла сделать ни шагу к осуществлению своей заветной мечты. Мы вели друг друга все дальше и дальше и, словно пара падших ангелов, кружась, опускались все глубже в бездны ада. Я глубоко вздохнула, пытаясь утишить бешеное биение сердца. А рядом, как ни в чем не бывало, что-то весело бормотала река.

Я проснулась, как от резкого толчка, увидела за окном жемчужно-серый летний рассвет и поняла: сегодня я должна кое-что сделать и проснулась так рано именно поэтому. Но прошло еще несколько минут, насквозь пропитанных сном, прежде чем я припомнила, что мне предстоит, и даже тихонько охнула. Ко мне разом вернулись все вчерашние переживания и сомнения, и отчетливо вспомнился наш разговор с Ральфом – картинка была яркой, как эмаль, – мы сидим на бревне, внизу мирно журчит Фенни, и разговор у нас идет о вещах, совершенно безумных: о смерти и предательстве.

Ральф умело выбрал время, чтобы затеять со мной этот разговор, – он, видно, почувствовал, что я несколько утратила душевное равновесие, и легко смог добраться до самых болезненных точек моей ревнивой и замкнутой души, которая всегда жадно требовала: «Любите меня, только меня одну!» Мне мучительно было видеть, что теперь мой отец любит не меня, а Гарри, что он именно с ним предпочитает теперь ездить верхом, вести неторопливые беседы и осматривать наши владения. Все это вызывало в моей душе такую испепеляющую ярость, что мне хотелось разразиться бранью, затопать ногами и постараться причинить им всем столь же сильную боль, какую испытала я. Если бы одного моего желания было достаточно для того, чтобы Гарри вдруг рухнул замертво, я бы этого пожелала – потому что он отнял у меня, пусть даже невольно, мое законное место рядом с отцом. Но больней всего было то, что и сам отец неожиданно выступил против меня, а ведь я неизменно и честно всем сердцем его любила, этого непостоянного, никчемного человека! Да, именно измена отца вызывала в моей душе такое возмущение, такую ярость; именно она делала меня открытой для союза с любым из его противников. Он не сумел должным образом оценить мою любовь и доверие, ту нежную дружбу, что была меж нами, и это лишило меня корней, лишило морали, и некий злой ветер подхватил меня и отнес в тот мир, где любая случайная мысль, любой враждебный отцу план мести мог полностью завладеть моей душой. У меня было такое ощущение, словно я, подобно верному вассалу, принесла ему присягу, а он, мой сеньор, нарушил свою клятву, предал меня. Разочарование и горькая печаль – это еще самые безобидные из тех чувств, что обуревали мной.