Я протянул руку и хапнул верхний журнал из стопки. Это был «Губернский вестник» за 1881 год. Год, когда террористы-народовольцы с восьмой примерно попытки достали-таки государя-императора Александра Николаевича[3]. Не все же американцам стрелять своих президентов… Я сморгнул слезу и хапнул еще. Полная безнадега. Я мог бы унести эту подшивку. Я мог бы унести ту подшивку, что лежала под ней, и прошитые тесьмой протоколы с державным гербом, что валялись рядом, сброшенные крысой при отступлении, и неясного содержания томики в толстых переплетах под мрамор. Но всего мне не унести никогда. Обнаружился бы факт хищения: как же так, только собрались все пожечь, и на тебе – сбондили! И вахтер под угрозой пытки либо даже легкого шантажа увольнением от синекуры, мог с чистой душой сдать меня милиции. И его тоже следовало понять: вахтерил он вынуждено, во имя личной свободы, нужно было ему развязать себе руки от нашей всеобщей трудовой повинности, иметь из каждых трех дней два свободных, он эти два дня книгу писал – не то роман, не то монографию. В общем, как и я, всеми доступными средствами стремился усидеть между двумя стульями и совместить общественный долг с нравственным императивом, полезное с приятным. А ведь скажи какому-нибудь уроду-счетоводу из этой конторы, что книгу писать – приятно, он же обоссытся от юмора… И потом, слабых моих сил явно недоставало. Эх, грузовичок бы сюда!.. «Гады», – сказал я. Это адресовалось в равной мере крысам и хозяевам полуподвала. Занимаясь разорением архивов, я обычно молчал – интеллигенты всегда молчат. Либо сквернословил. Когда нет сил молчать, интеллигенты всегда сквернословят. Больше они ни хрена не могут.

Я раздернул «молнии» на сумках и двинулся в глубь архива. Загружаясь, я еще как-то пытался отбирать то, что казалось особенно интересным. Если такое вообще возможно. Ведь в архивах интересно все. То, что я оставлял на месте, спустя сутки виделось мне просто бесценным. Тогда я испытывал муки раскаяния, что схапал не то или недохапал нужного. Это было все равно, как синдром похмелья у пьяницы. Нет, скорее, как восьмисотстраничный детектив без последней главы. Как боевик в деревенском кинозале, последнюю часть которого пьяный киномеханик потерял по дороге, прожег цигаркой или залил ядовитым «солнцедаром», что вполне сопоставимо по ущербу. Все свистят, топают сапожищами, матерятся черным матом, но ничего уж тут поделать нельзя. Вот и я страдал, бранился, бил себя в лоб, мучительно восстанавливал последовательность событий… как же я мог пропустить самое важное… о чем же я думал… может, его там и не было вовсе… и подолгу не мог свыкнуться с необратимостью потери.

Что-то подвернулось мне под кроссовку, я потерял равновесие и начал падать, бестолково размахивая руками в поисках опоры.

Текла вечность.

Я все падал и не мог упасть, искал опору там, где ее нет, и не мог найти…

… Вечность прошла, и я не упал.

Каким-то чудом мне это удалось, и я утвердился на ногах – даже без излишнего шума. Странное ощущение: сердце работало ровно, дыхание не сбилось. Как будто и не падал. Слегка кружилась голова, поток сознания прервался и никак не мог вернуться в прежнее русло. О чем бишь я думал? Вот так, наверное, и приходит старость… Только застряла в мозгу невесть откуда всплывшая мысль: «ЧЕЛОВЕКОМ БЫТЬ ТРУДНО…» Что бы это значило? Где я мог на нее набрести, из какого манускрипта хапнуть? Впрочем, не бог весть что за мудрость, трюизм. И какое отношение она имела к моим странствиям в этом склепе с массовым захоронением документов?