Для них это было славно, сказал он себе. Я держал их машины на ходу. Они могли позвонить мне в любое время, хоть днем, хоть ночью, потому что знали, что я всегда приеду и отбуксирую их к себе или исправлю их разбитые машины прямо на месте, на обочине дороги. Им даже не надо было состоять в AAA[2], потому что у них был я. И я никогда не дурил их и не делал ничего такого, чего не нужно было делать. Так что, естественно, подумал он, они огорчатся, услышав, что я закрываю дело. Знают, что теперь им придется ездить в какую-нибудь из этих новых мастерских, где все чисто, нет никакого масла, и навстречу им выйдет, улыбаясь, какой-нибудь хмырь в белом костюмчике с блокнотом и авторучкой. И они расскажут ему, что у них не в порядке, а тот запишет. А позже появится механик из профсоюза и спустя рукава станет ковыряться в их автомобиле. И за каждую минуту они будут платить. Карточка влезет в машинку, и пойдет счет. Они заплатят за то время, пока он будет сидеть в сортире, пить кофе, говорить по телефону или с каким-нибудь другим клиентом. Это обойдется им в три или четыре раза дороже.

Думая об этом, он почувствовал к ним злость: ведь они готовы уплатить все это какому-то лодырю-механику, которого никогда не видели и не знали. Если они могут платить так много, то почему бы им не платить те же деньги и мне? – спросил он себя. Я никогда не заламывал по семь долларов в час. Это достанется кому-то другому.

И все же он сколотил кое-какой капитал. У него всегда работы было свыше его собственных сил, особенно в последние несколько лет. И он получал деньги, сдавая прилегающий к гаражу участок в аренду Элу Миллеру под стоянку для подержанных машин. Он помогал Элу советами насчет его развалюх, а Эл иногда помогал ему в тяжелых работах, с которыми он не мог справиться в одиночку. Они неплохо друг с другом ладили.

Но что он за парень, чтобы проводить с ним день напролет? – спрашивал он себя. Какой-то тип, что возится со старыми машинами, развалинами, из которых, может, и продает по штуке в неделю. Месяцами расхаживающий в одних и тех же грязных джинсах. Всем задолжавший, лишившийся даже телефона, после того как телефонная компания сняла его из-за неуплаты. И теперь у него никогда его не будет, до скончания века.

Хотел бы я понять, как это можно – не быть в состоянии иметь телефон, думал он. Смириться с тем, что ты вынужден от него отказаться.

Я бы ни за что не отказался, решил он. Поднакопил бы деньжат, оплатил счет и обо всем с ними договорился. В конце концов, они ведь так и зарабатывают свои деньги: продавая услуги связи. Они пошли бы навстречу.

Мне пятьдесят восемь лет, сказал он себе. Имею право уйти в отставку, сердце там или не сердце. Пусть-ка доживет до моих лет. Тогда увидит, каково это – бояться упасть замертво всякий раз, когда снимаешь с машины колесо.

Тогда ему в голову пришла кошмарная фантазия. Та же, что и раньше. Он лежал под машиной и чувствовал на себе ее груз. Он пытался вздохнуть, позвать кого-то на помощь, но тяжесть машины расплющивала ему грудь. Единственное, что он мог сделать, это лежать, как черепаха или жук, перевернутые на спину. А потом в мастерскую вошел Эл, забрел, как обычно, через боковую дверь, держа в руках деталь распределителя зажигания.

Эл приблизился к машине. Опустил взгляд. Увидел распластанного на спине старика, пригвожденного к земле машиной, уставившегося на него снизу вверх, неспособного говорить.

Он постоял с минуту. Даже не положил той детали, что была у него в руках. Взгляд его блуждал вокруг; он видел, что гидравлический домкрат соскользнул – самая страшная вещь изо всех возможных. То ли он выскользнул из-под дифференциала, то ли шланг прохудился, то ли еще что-то; так или иначе, машина придавила старика, и с тех пор прошло, возможно, два часа. Старик мог только глазеть на него снизу вверх; он не мог сказать ни слова. Его грудная клетка была совершенно раздавлена. Машина сокрушила его, но он еще был жив. Он безмолвно молил об освобождении. О помощи.