– Делу надо быть верным, – не повёлся на лесть Земский. – Все мы одному делу служим!
Он протянул руку Девятьярову.
– Спасибо за выручку, Дима. По правде, засомневался в тебе. Боялся, в сторону отойдёшь. Извини, что плохо подумал. Можешь записать в должники.
– Так некуда. Там уж вся страница исписана! – Девятьяров попробовал улыбнуться. Непривычные мышцы раздвинулись в оскал. – А по большому счёту, начальника райотдела благодарите. Если б Трифонов на свой страх и риск не порвал протоколы, ничего я бы не сделал.
Земский охотно приобнял майора:
– Рад нашему знакомству, Андрей Иванович. Много слышал о вас удивительного. Теперь вижу, что, если человек решителен, так во всём. Надеюсь, видеться чаще.
– Только уж не за самоваром! – майор неожиданно расхохотался, красиво, раскатисто. Коротко козырнув, пошёл к выходу. И тотчас вслед ему заулыбались остальные.
Земский придержал руку Девятьярова. Сбавил голос:
– Прости, что больного касаюсь. Знаю, конечно, насчёт твоей матери. Мы ведь с ней не раз пересекались. Помогали друг другу. Так и не вышли до сих пор на след убийц?
Девятьяров отрицательно мотнул головой.
– Я не с тем, чтоб любопытство потешить, – заспешил Земский. – Но если хоть чем-то могу пригодиться! Хоть чем-то!.. Это не к тому, – он ткнул на самовар. – Просто маму твою уважал.
– Дело приостановлено за неустановлением виновных, – сухо ответил Девятьяров.
И вдруг не удержался – холодное лицо задрожало, губы задёргались.
– Сейчас… Мама ведь для меня всем была! Единственная, к кому прислониться мог! С любым, что на душе! Потому что любила, каков есть! Прав, виноват! Неважно. И убили за просто так, походя! В горкомовском доме, с ментом у подъезда! Секретаря горкома, как курицу, пристрелили! И с концами! А горе-сыщики замылить пытаются. Но я не дам. Сколько жить буду, столько искать. И уж когда найду упырей!..
– А как насчёт заповеди прощать? – встрял с нижнего конца стола Робик.
Девятьяров развернулся к нему всем корпусом.
– Кого угодно прощу! – отчеканил он. – Но сначала повешу за яйца.
Он зажмурился от сладкого предвкушения.
Земский, изумлённый вспышкой ярости в прохладном этом человеке, приобнял его за плечо:
– Дима! Насчёт отца?..
Девятьяров заметил, что к разговору прислушиваются остальные. На лице его восстановилось прежнее, бесстрастное выражение.
– Для меня мама и за отца, и за мать была, – уклонился он от ответа.
Поднялся, подняв и других.
Все, кроме Робика и Даньки, потянулись к выходу.
Земский подманил пухлоколенную официанточку. Пошептал.
– До семи… – ответила та. – Лучше как обычно.
Анатолий Фёдорович перехватил Данькин взгляд исподлобья. Смутился.
– Насчёт этого… – он мотнул шеей вслед официантке. – Тёте Тамарочке ни звука.
Вышел за остальными.
– Знаменитый по городу шкода, – глумливо бросил Баула. – За шестьдесят мужику. До таких лет дожить, и то за подарок. А этот с живинкой! Вот так бы по жизни просвистеть, и – копыта откинуть не жалко.
Оживление сошло с его физиономии: в чайную возвратился Девятьяров. Робик быстро склонился к Даньке.
– Вернулся, инквизитор. Сейчас душу тянуть начнёт. Ты только не уходи. Дождись. Потрендим ещё, шкоду какую-нибудь подпустим.
Клыш кивнул безразлично, – торопиться ему было некуда.