Когда Стасу было почти два года, они возвращались через пролив с Солсбери на свой остров. Анатолий был ещё неопытен на воде и не заметил притопленной льдины, её почти не было видно. Удар был несильный, лодка не пострадала, но Лена со Стасом выпали за борт. Он их вытащил, сразу вытянул из ледяной воды и быстро привёз на берег, а потом они добежали домой, где он растопил печь и растирал их самогоном, что берегли к важному случаю, и случай оказался действительно важный, важнее некуда.

Стас не заболел тогда.

А у Лены началась лихорадка, она горела три дня, три ночи и ушла под утро.

Они даже не поговорили напоследок, она не приходила в сознание свои последние сутки.

Но он знал, что она скажет. Выжить и вывезти отсюда сына.

Хоронил он её на островном кладбище, где уже набралось несколько десятков могил. Первые годы в этом климате самые тяжёлые. Могилу выбил в скалистой промёрзшей земле глубокую, чтобы не разрыли медведи. Поставил камень. Попросил работавшего на расчистке советского аэродрома бывшего художника-карикатуриста сделать надпись – тот не отказал и в выходные выбил на камне даты рождения и смерти, фамилию, имя и отчество.

Анатолий приходил туда часто, смотрел на камень, на изученные до каждого штриха буквы: Соколовская Елена Сергеевна. Его поздняя любовь, она младше него почти на пятнадцать лет. Была младше.

На «р» рука художника дрогнула, он, видимо, замёрз, и хвостик у буквы получился немного наискось. Это было странно – читать свою фамилию на могильном камне. Мысль, что рядом будет и его камень, сначала была слабой, её было легко прогнать, вера, что всё закончится, держала на поверхности.

Но камней становилось больше, а людей на островах меньше не становилось, хотя женщины почти не рожали. Людей продолжали везти.

Сейчас Анатолий Соколовский, бывший писатель и бывший профессор, почти не сомневается – он тоже ляжет на островном кладбище. Почти – потому что никто ещё не уехал отсюда, но он знает, что всегда бывает кто-то первый.

Он подходит к сыну, трогает его голову. Жара нет. Он всегда так делает теперь, уже почти семь лет это его ночной ритуал. Пора спать.

Слепень летел за Давидом Марковичем от самого дома. Он пытался подлететь с разных сторон, ему надо было непременно сесть на человека и сделать какие-то свои важные слепневские дела, но атакуемый им человек жил в этой местности давно, почти девять лет, к гнусу привык и отмахивался вишневой веточкой с крупными листьями, какие бывают только летом и только здесь, экономно и точно, не отвлекаясь от размышлений.

День занимался солнечный, короткое лето – а других здесь, в кластере «Северо-Восток 2000 плюс», ждать не надо – выдалось жарким. И то хорошо, жар не якутский пар, как говаривал заведующий поселковой госпродлавки Иван Павлович. Он три года назад перережимился с «5000 плюс» и про якутский пар рассказывал, что это такой туман, который появляется, когда температура ниже 40 и от этого пара на лету замерзают птицы.

Иван Павлович, долговязый сухой мужик пятидесяти с небольшим лет, прожил под Якутском пять зим, потерял отмороженными три пальца на левой ноге и во вранье замечен не был.

Иногда, подвыпив, Иван Павлович вставал и, широко раскинув худые руки, показывал, как птица летит и вдруг – раз – и падает, околевшая от холода.

– Хрясь, Маркович, она оземь и разлетается на осколки, не соберёшь.

– Ужас, – покорно соглашался Давид Маркович и начинал собираться.

Эта пантомима означала, что друг устал и скоро будет спать.

Навстречу проехал новенький трактор. Красный, с жёлтыми иероглифами на двери кабины. «Верный братскому союзу», – автоматически прочел Давид Маркович. Китайский давался ему тяжело, но выбора не было. Конвенция требовала.