Шестое: «Ты вообще сообщ. читаешь? Это оч. важно. Позвони!»

Седьмое: «Если сказала Дэну, что я сказала, ты сволочь. С каких пор мы друг на друга ябедничаем?»

Восьмое: «Сообразила, что у тебя, наверное, совещание. Да?»

Девятое: «Прошло 25 минут. Что СТРЯСЛОСЬ?»

Десятое: «Проверила и вижу, что ты за столом. Позвони сию секунду, или я тебя не знаю. Я думала, мы подруги».

Одиннадцатое: «Ау?»

Мэй позвонила:

– Ты чего, с дуба рухнула?

– Ты где была?

– Мы виделись двадцать минут назад. Я набрала образцов, зашла в туалет и вернулась.

– Ты на меня стукнула?

– Чего?

– Ты на меня стукнула?

– Энни, ты сбрендила?

– Просто скажи.

– Нет, я на тебя не стукнула. Кому?

– Что ты ему сказала?

– Кому?

– Дэну.

– Я его даже не видела.

– И не писала ему?

– Нет. Энни, ну ты даешь.

– Честно?

– Честно.

Энни вздохнула:

– Ладно. Блин. Прости. Я ему написала, позвонила, он не ответил. Потом ты не ответила, и мои мозги что-то не то из этого сконструировали.

– Твою мать, Энни.

– Прости.

– По-моему, ты переутомилась.

– Да нет, я нормально.

– Пошли выпьем вечером.

– Нет, спасибо.

– Ну пожалуйста?

– Не могу. Сейчас куча всего навалилась, разбираюсь тут с этими мудаками из Вашингтона, а их там целый рой.

– Из Вашингтона? А что в Вашингтоне?

– Долгая история. Я, собственно, и рассказать-то ничего не могу.

– Но ты должна все это делать сама? Весь Вашингтон?

– Мне дают разруливать эти затыки с властями, потому что, я не знаю, думают, наверное, что ямочки на щеках помогают. Может, и помогают. Не знаю. Но хорошо бы меня было пять.

– Голос у тебя ужасный. Передохни хотя бы ночь.

– Нет-нет. Нормально. Надо только ответить подкомитету какому-то. Я справлюсь. Ну ладно, мне пора. Люблю-целую.

И Энни повесила трубку.

Мэй позвонила Фрэнсису:

– Энни со мной гулять не хочет. А ты? Сегодня?

– Снаружи гулять? Тут концерт. Знаешь «Кримерз»?[17] Играют сегодня в «Колонии». Благотворительности ради.

Мэй сказала, что да, неплохо, но ближе к делу не захотела никаких «Кримерз» ни в какой «Колонии». Заманила Фрэнсиса к себе в машину, и они уехали в Сан-Франциско.

– Ты знаешь, куда мы едем? – спросил он.

– Не знаю. Ты что делаешь?

Он бешено печатал в телефоне.

– Сообщаю всем, что не приду.

– Сообщил?

– Сообщил. – И он уронил телефон.

– Вот и славно. Сначала выпьем.

Они припарковались в центре, отыскали гнусный на вид ресторан, с поблекшими и неаппетитными натюрмортами, небрежно приклеенными скотчем к витринам, и решили, что там будет дешево. Не ошиблись, съели карри и выпили «Синга», сидя на бамбуковых стульях, которые скрипели и изо всех сил старались не упасть. Где-то под конец первой бутылки пива Мэй решила, что срочно выпьет вторую, а на улице после ужина поцелует Фрэнсиса.

Они поужинали, и она его поцеловала.

– Спасибо, – сказал он.

– Ты правда меня сейчас поблагодарил?

– Ты меня избавила от таких мук. Я никогда в жизни первого шага не делал. Но обычно до женщин неделями доходит, что надо взять инициативу на себя.

И снова Мэй показалось, что ее огрели по башке дубиной информации, которая только все усложняла; Фрэнсис бывал то ужасно милым, то вдруг чужим и нефильтрованным.

Но на гребне пивной волны она за руку отвела Фрэнсиса к машине, где они еще поцеловались прямо посреди забитого перекрестка. За ними, делая вид, будто записывает, с антропологическим интересом наблюдал с тротуара бездомный.

– Пошли, – сказала Мэй, и они вылезли из машины, побродили по городу, нашли открытую лавку с японскими сувенирами, а рядом открытую галерею с фотореалистичными изображениями гигантских человеческих седалищ.

– Большие портреты больших жоп, – отметил Фрэнсис, когда они отыскали скамейку в переулке, перестроенном под пьяццу; уличные фонари всё заливали лунной голубизной. – Настоящее искусство. Поразительно, что так ничего и не продалось.