– Не надо, это лишнее.

– Но ведь писаря талдычили: это – гад!

– Писаря – это еще не вся революционная масса. А что, если эти мастера скрипеть пером возводят напраслину? А?

Рыжие молчали.

– Вот то-то и оно, камрады! Пусть во всем разберется революционный суд, он точку в конце предложения поставит самую безошибочную.

Камера, которую отвели Миллеру, была маленькой, холодной, со скудным светом, едва проникающим сквозь крохотное каменное оконце. Миллер думал, что его расстреляют, – на фронте поднимали на штыки и пачками шлепали из винтовок офицеров, среди жертв были и генералы – но все обошлось; видимо, родился генерал Миллер под счастливой звездой.

Командовать корпусом после этого случая он категорически отказался и отбыл в Петроград. Оттуда в августе семнадцатого года отправился в Италию – представителем Ставки при Итальянском главном командовании, там его застало известие об Октябрьской революции. Революцию Миллер встретил в штыки и отказался ей подчиняться, в сентябре восемнадцатого года перебрался в Париж. Цель у него была одна – из остатков русских пехотных бригад, которые два с лишним года сражались с немцами на Салоникском фронте и во Франции, сколотить боеспособный корпус и вернуться с ним в Россию.

Мысль была хорошая, да вот гроша ломаного она не стоила – Евгений Карлович остался при своих интересах. Только время было зря потеряно: на воплощение этой идеи Миллер потратил больше года. Пропил дорогое время с несколькими сотнями чашек кофе на Елисейских Полях, проел со свежими круассанами – восхитительными парижскими булочками.

Единственное полезное, что осталось от той поры, – умные беседы с послом Маклаковым. Миллер сошелся с ним. Особенно это оказалось кстати, когда взбунтовались солдаты Первой и Третьей особых пехотных бригад и потребовали немедленной отправки в Россию – «делать революцию», но вместо этого были отправлены в Африку на принудительные работы.

– Домитинговались! – горестно констатировал Маклаков, хотя суровые действия французских властей он не осуждал.

Миллер тоже не осуждал, но ему было жаль русских солдат – с ними поступили, как с безродными каторжанами, а ведь многие из них были награждены французскими орденами.

– В чужой стране надо быть осторожным, – сказал он Маклакову, – даже если ты защищаешь ее флаг.

Маклаков попросил принести им в кабинет кофе.

– Как здоровье вашей супруги, Евгений Карлович? – поинтересовался он.

– Слава богу, Наталья Николаевна жива и здорова.

– По России скучаете?

– Очень, – признался Миллер, и это признание было искренним: несмотря на немецкие корни, он был совершенно русским человеком. С ранимой психологией, с желанием помогать другим, с тягой к бунту, с сочувствием к чужой боли, с неумением держать свою душу на железных запорах и так далее.

Наверняка его судьба сложилась бы по-другому, если бы он не вышел в сырой апрельский день на площадь, где толпились обозленные солдаты маршевой роты. Но получилось то, что получилось.

Маклаков с грустью улыбнулся.

– И я скучаю по России. Иногда мне снится русская зима. С лихой метелью, с морозом, с гиканьем ямщика, погоняющего лошадей, и жарко гудящей в доме печью. Еще снятся окна моего дома – все стекла в морозном рисунке. Просыпаюсь я после таких снов с мокрыми глазами. – Голос Маклакова сделался тихим. – Очень хочу в Россию.

– И я очень хочу. – Миллер вздохнул. – Наталья Николаевна тоже видит во снах Россию и стремится туда.

– Как глупо мы проиграли войну… – Маклаков указал женщине в строгом сером платье, принесшей кофе, куда надо поставить поднос. – Какой все-таки крученый финт выкинула матушка-история… Союзники России по войне Англия и Франция оказались победителями, а Россия, больше всех хлебнувшая, больше всех вынесшая, больше всех дравшаяся, – побежденная. Уму непостижимо! Не укладывается в голове то, что произошло.