И только в присутствии Якова Иваныча он не плевал никогда.

Впрочем, даже Якову Иванычу не всегда легко было с Сашкой ладить.

Помню, Яков Иваныч терпеть не мог, когда Сашка начинал ни с того ни с сего стрелять из нагана. Яков Иваныч считал это распущенностью.

А Сашка играл наганом, как ребенок.

Хлопая себя ладонями по коленям, он вдруг начинал клясться, что с одного выстрела попадет в шляпку гвоздя и загонит гвоздь в стену.

Штукатурка сыпалась, обнажая дранки, а гвоздь все торчал, приводя Сашку в ярость.

Сплюнув на пол сквозь зубы, он залихватским движением высыпал пустые гильзы в ладонь левой руки и снова заряжал.

После каждого промаха он произносил ругательство – почти беззвучное, так как судорога стискивала ему горло.

Яков Иваныч бесстрастно наблюдал за ним.

Потом говорил спокойно:

– Пошел вон.

Раз! раз! раз! – садил Сашка в стену, не обращая на Якова Иваныча никакого внимания.

Яков Иваныч клал правую руку Сашке на затылок, а левой отворял дверь.

– Ты думаешь, ты мне начальство? – кричал Сашка, упираясь. – Ты думаешь, я тебя слушаться буду? Да я…

Но это он только хорохорился. Сопротивляться Якову Иванычу у него никогда не хватало духу.

Однако, вытолканный во двор, он из упрямства еще долго стрелял. Став перед самым окном, чтобы Яков Иваныч мог его видеть, он целился в скворечник, торчавший на голой осине посреди двора.

Ближние улицы пустели – прохожие, услышав выстрелы, обходили наш квартал. Мороз сводил Сашке пальцы, но Сашка продолжал стрелять, кроша скворечник в щепки.

Яков Иваныч, вытолкав Сашку за дверь, казалось, забывал о нем. Делал вид, будто даже не слышит выстрелов. Он брал книгу, надевал очки и ложился на пол, на шинель. Читал он сосредоточенно, даже торжественно, и все время шевелил губами, как читают люди, научившиеся читать взрослыми.

И Сашке мало-помалу становилось скучно. С тоской оглядывался он по сторонам и зяб. Раскаяние мучило его.

Держа наган в опущенной левой руке, он подымался на крыльцо. Старательно отряхивал еловой веточкой снег с сапог. Потом входил, весь в облаке морозного пара, надув губы, с виноватыми глазами.

Яков Иваныч продолжал читать, даже не взглянув на него. Сашка в нерешительности переступал с ноги на ногу. Потом наклонялся и осторожно клал наган на пол, рядом с шинелью Якова Иваныча.

– Яков Иваныч!..

Яков Иваныч даже не поворачивал головы. И наша жизнь шла по-старому – в полном повиновении Якову Иванычу.

С Валерьяном Сергеичем Кудрявцевым, только что приехавшим из Москвы, Сашка познакомился в исполкоме и повел его к нам.

Было это в середине зимы, когда появились самые первые слухи о приближении фронта.

Помню, увидел я через окно – входит к нам на двор незнакомый человек в рыжих крагах, а рядом с ним идет Сашка, тащит тяжелый чемодан и хохочет.

Сашка был вообще смешлив, но тут он уже находился в состоянии полного изнеможения от смеха. Человек в крагах скажет ему два-три слова с самым серьезным видам, а Сашка роняет чемодан в снег и падает, трясясь и задыхаясь.

Когда они ввалились в сени, Сашка был уже без голоса – только хрип и бульканье вырывались из его рта.

Я сразу почувствовал, что все это не понравится Якову Иванычу, и был прав. Яков Иваныч терпеть не мог Сашкиной хохотливости. Раз Сашка смеется – значит, вздор.

Яков Иваныч сидел на корточках перед печуркой и разжигал трубку, спокойно держа двумя пальцами раскаленный уголек. Он не обжигался – такая грубая от долголетней работы была у него на руках кожа.

Когда в комнату вошли Кудрявцев с Сашкой, он даже не приподнялся, а только бросил уголек, снял очки, повернул голову и посмотрел на них щурясь.