«Боже, да ведь это давешний итальянец!.. Маленький шарманщик! Как я раньше не узнала его!» – просыпается в голове девушки неожиданная догадка.

Она поднимает глаза на черную дощечку и читает: «Джиованни Маркони, шарманщик, уроженец Венеции; девяти лет».

– Тебе худо, милый? – наклоняется она к мальчику.

Черные глаза поднимаются на нее с безумным выражением, вызванным нечеловеческой мукой, и вдруг что-то похожее на сознание пробуждается в них. Вопль, разрывающий грудь, прерывается на мгновение. Две худые, как плеточки, измученные жестоким недугом ручки внезапно обвиваются вокруг шеи Нюты.

– Mia sorella[28]! – шепчут пересохшие губки и пышут нестерпимым жаром в лицо Нюты.

Блаженная улыбка скользит по нежным чертам маленького больного и исчезает в безднах его черных сверкающих глаз.

Он так впился рученьками в шею Нюты, что трудно вырваться от него. С соседней койки приподнимается женская голова.

Это выздоравливающая. Вид у нее не такой слабый, хотя изможденное, исхудалое, как тень, лицо говорит без слов о недавно пережитых жестоких страданиях.

– Вот он все так… Итальянчик этот, – говорит шепотом женщина, – сестру Юматову «madre»[29] величал; вас по-иному, сестрица. И беспокойный какой, страшное дело: его намедни сестрица-дежурная привязывала к постели. Вскакивал все, да и ну бежать, только смотри… Жар у него, 41°, сказывали, показывало поутру…

Но Нюта и без этого объяснения знала, что мальчик в жару. Его горячее тельце буквально палило, как солнце юга в полдень. Было душно и жутко от этой ужасной температуры в маленьком, беспомощном человеческом теле.

Вдруг Джиованни заметался снова…

– Mia testa!.. Mia testa[30]! – завопил он, хватаясь обеими руками за голову, на которой лежал прикрепленный ремнем ледяной пузырь.

– Ta molto caldo! Ta molto caldo![31] – кричал он, исступленно бросаясь из стороны в сторону.

И опять громкий, быстрый лепет:

– Non stò troppo bene! Angelo mio![32]

Нюта не без труда уложила его снова на подушку, поправила съехавший на бритой головке пузырь и, обернувшись, спросила тихо соседку Джиованни.

– Неужели он все время так мучается?

– Да, сестрица. Говорят, его дело плохо. Доктор этого бедняжку особо навещает помимо обхода. Жаль мальчонку… Известно – дите. Малое еще… Умирать рано будто… А красавчик-то какой, загляденье просто… Писаный…

– А вы, больная, кто? – обратилась ласково Нюта к женщине, ставя ей термометр.

– Мы прачки… Матреша Сидорова… Работала по осени, да, видно, нутро застудила… Страсть разболелось… Спасибо докторам да сестрицам, отходили, пошли вам всем здоровья Господь, – заключила женщина и стыдливым движением руки смахнула слезу, скатившуюся у нее с ресницы.

Нюта опять ласково ей улыбнулась и продолжала обход палаты.

Было около полуночи, когда, напоив последнюю больную, Нюта готовилась уже идти в мужское отделение на помощь дежурной Клеменс. Но неожиданный шорох в углу заставил ее быстро обернуться и чуть не вскрикнуть от испуга.

Койка Джиованни была пуста. Больной мальчик в белой длинной, до пят, больничной рубахе быстрыми неровными шагами бежал, шлепая голыми пятками по полу, по направлению к двери. Его лицо было красно, как кумач. Он быстро размахивал руками, а черные глаза, наполненные безумием горячки, бессмысленно таращились из-под сведенной линии бровей.

– Джиованни! Куда ты? Остановись! – вырвалось испуганно и громко из груди Нюты, и в два прыжка она настигла его.

– Остановись, Джиованни! Куда ты! Ложись в постель, дорогой мой!

И она схватила за плечи ребенка, силясь поднять его и унести.