Все молчали, поэтому ответил ему Сасаки:

– Примерно так и есть, Джун. И никто не считает тебя дураком, никогда не думай так, пожалуйста.

Но Мадока только покачал взлохмаченной головой со слипшимися от крови прядями у виска.

– Нет, мне прекрасно известно, что учителя считают меня недалеким, да и вы никогда меня всерьез не воспринимали. Я и правда, – он почесал щеку, – не так уж умен. Но я все никак не мог найти повода сказать, что я рад быть вашим другом.

– Сейчас тоже не очень подходящий момент, – не сдержался Хизаши. Слова Мадоки неприятно его кольнули, ведь по большей части они относились именно к нему.

– Мы чуть не умерли, – напомнил Мадока. – А ты вообще поседел. Когда еще-то говорить?

– Поседел?

Хизаши поймал прядь из растрепанного хвоста и поднес к лицу. Она была совершенно белой.

– И вы молчали?! – воскликнул он.

– Твоя внешность сейчас не самое главное, Мацумото, – осадил его Юдай. – Меня больше волнует вопрос, откуда у ёкая такие братья. Подумай еще раз и скажи. Ты точно всегда был хэби?

– Всег… да.

Получилось неуверенно, и Хизаши испугался. Ему нравилось, когда его мир был прост и ясен: богов он недолюбливал, других ёкаев не считал равными, к людям относился снисходительно. А теперь его чувства изменили ему. Он потерялся.

Кицунэ жалобно тявкнула и заскулила, Сасаки взял ее на руки и прижал к груди.

– Давайте сначала поднимемся в заброшенную деревню. Темнеет, и здесь может быть небезопасно. Аканэ-сан волнуется.

Пушистый хвост обвил его за талию, и лисица задрожала, прижимая уши к голове. Хизаши расслабил пальцы, и белая прядь соскользнула с ладони и упала на потрепанное ветхое кимоно, заношенное кем-то почти до дыр. Они все думали, он озабочен своей красотой, но дело было в другом. Это тело смертно и слабо, и пусть Хизаши удалось сохранить достаточно своих прежних сил, он до обидного мало мог использовать без риска разрушить самого себя. Веер, верный друг, часть его прежнего, пропал, наверное, безвозвратно. Мог ли Хизаши избежать опасности? Мог. Простил бы себя, если бы сделал это? Нет. В тот миг, когда взывал к внутреннему змею, он не думал о последствиях. Он думал о…

– В деревне есть более или менее уцелевший дом, давайте переберемся туда и отдохнем, вы устали, – предложил Кента, хотя и сам выглядел тенью себя. И ненависть к Хироюки, которого пока не получалось считать братом, кроме как на словах, обожгла вспыхнувшие щеки. Хизаши шел позади их скорбной процессии, каждый шаг давался с трудом, будто он двигался в глубокой воде. Тело не просто устало, оно побывало на пороге своих возможностей, и побелевшие волосы тому свидетельство. Неужели, подумал Хизаши с запоздалым удивлением, он и правда готов умереть ради Куматани? Или ради всей этой кучки людей, прежде не вызывавших ничего, кроме раздражения. Умереть как один из них. Память тут же подбросила картинки его первой встречи с конечностью земного бытия, и к этому сложно оказалось привыкнуть. Ёкаи живут сотни лет, жизнь некоторых длится уже тысячелетие, а Хизаши метил и того выше – собирался стать ками. А кем стал?

Ни бог, ни ёкай, ни человек.

За полосой деревьев дышалось легче. Хизаши так никому и не сказал, что помнит эту деревню, но не знает, что делал здесь и когда. Сначала ему стоило понять самому. Юноши расположились вокруг очага, Чиёко еще была слишком слаба, и Мадока уложил ее к стене, чтобы она могла опереться, если захочет встать. Шаманка уже выслушала историю их бесславного поражения и была молчалива и печальна. Да они все переживали, каждый по-своему: фусинец стискивал древко лежащей на коленях нагинаты, его губы сжимались, будто он силился подавить рвущиеся наружу проклятия, может, так оно и было; Арата погрузился в себя, услышав от Кенты о своем загадочном, но недолгом преображении; сам же Кента старательно делал вид, что все в порядке. Хизаши больше не знал наверняка, но догадывался – таким образом он пытается искупить очередную взятую на себя вину, словно это может что-то исправить, словно он не должен сейчас страдать больше всех и не прятать чувств. Он ведь сам столько раз говорил – чувствовать это нормально.