– Она все равно не имела права!

– Да, – мягко согласился Дерек. – Но я на всю жизнь запомнил, как она плакала, когда отчалил мой корабль.

Братья замолчали, глядя друг другу в глаза.

– Я знаю, – наконец согласился Джамиль. – Я часто слышал, как она плачет, думая, что никого нет рядом. Но я тогда был слишком молод и не умел прощать. Я гнал от себя мысль, что она может так же сожалеть о тебе, как я сам, отказывался верить, что она все еще любит тебя после того, что сделала. Я и Мустафу возненавидел за то, что он позволил ей уговорить себя и дал согласие на это.

– Тогда у него было много сыновей, хотя мы, конечно, были самыми любимыми.

– Не пытайся придумывать для него оправдания, Касим. Сама судьба наказала его позже, когда половина его сыновей умерли, не успев даже покинуть гарем.

Эти злые слова заставили обоих нахмуриться.

– Не надо. Ты ведь на самом деле не думаешь так, – сказал Дерек.

– Конечно, – ответил Джамиль. – Но ему действительно пришлось оплакивать потерю пятерых сыновей, одного из которых он сам отослал от себя. Ведь все вокруг думали, что ты умер, и это вполне могло стать правдой. Наверное, ему только и оставалось, что ругать знавшего обо всем Омара за то, что тот не отговорил его от чрезмерной щедрости к любимой кадин.

При этих словах братья обернулись, надеясь, что получат дополнительные разъяснения от Омара, и вдруг поняли, что он давно незаметно вышел из комнаты, не желая мешать их первой встрече после столь долгой разлуки. Обоих развеселила и растрогала такая деликатность старика. Они молча уселись на подушки. Джамиль подвинул брату длинную трубку с янтарным мундштуком, но тот отрицательно качнул головой. Дерек сидел в выглядевшей несколько неуклюже здесь позе, которую мог занять только европеец: оперевшись локтем одной руки и положив другую на согнутые колени. Из-под его раскрытого теперь бурнуса были видны серая полотняная рубашка с открытым воротом, заправленная в узкие лосины, и высокие сапоги.

На Джамиле были широкие турецкие шаровары до колен, очень удобные для того, чтобы сидеть в излюбленной на Востоке позе, которую он и занял сейчас, скрестив свободные от какой-либо обуви ноги. На дее была туника из зеленого шелка без воротника, но расшитая по горловине и краям рукавов желтыми драгоценными камнями. Тюрбан его украшал великолепный изумруд величиной с грецкий орех. Сейчас, когда они были одни, Джамиль сдвинул свой замысловатый головной убор, и по его плечам рассыпались обычно скрытые от посторонних глаз иссиня-черные волосы, которые были не менее чем на три дюйма длиннее, чем у Дерека.

– А ты простил ее? – спросил Джамиль, когда их взгляды вновь встретились.

– Я лучше понял мотивы ее поступка, когда узнал Роберта Синклера. Я полюбил его по-настоящему, Джамиль, так же, как, наверное, она любила его.

– А я так его ненавидел, считая причиной разлуки с тобой, – признался Джамиль. Но произнес он эту фразу уже гораздо мягче, чем предыдущие.

– Я тоже поначалу. Я вообще ненавидел тогда все английское. Но потом к нам пришла маленькая девочка лет шести и спросила: «Почему ты так нехорошо, так высокомерно ведешь себя? Ведь ты же просто мальчик и к тому же сирота».

– Сирота?

– Это версия, с помощью которой наш дед объяснял соседям, почему я оказался в его доме без родителей. Согласно ей, мой отец был иностранным дипломатом, за которого мать вышла замуж во время одного из своих путешествий. Затем родители якобы умерли, и заботы по моему воспитанию легли на маркиза. Это было понятно окружающим и вызывало у них чувство сострадания ко мне. Ох уж это сострадание, – ухмыльнулся Дерек. – Когда мне было только двенадцать, у нас на кухне работала одна симпатичная молодая служанка, которая умела настоять, чтобы я проверил, как она умеет утешить.