– Что стало с конклавом? – задал неизбежный вопрос Эмиль. – И что с портом?

– От порта только море и осталось, – начал с хвоста фельпец. Помолчал, глядя на все те же сапоги, и через силу договорил: – И от конклава тоже… Утопили их… На закате. Шутка ли, столько кардиналов и магнусов… Только Аристид и остался.

– А Юнний?

– Эсперадор раньше умер. – Мориски научили коротышку говорить коротко, а может, не мориски, а ужас. – То ли в дыму задохнулся, то ли упало на него что. Тергэллах так и сказал – бросили, мол, того, кого поставили над собой, сами сбежали, а его, больного, покинули. И богов предали, сказал, и людей, а теперь и своего же главного. Ызарги, одним словом, ну так и смерть вам будет под стать…

Ызарги… Если б не примета, имечко бы кораблик сменил в тот же день, но чем назвал, на том и ходи, пока ходится. Ходи и помни, как дергались, вырывались, орали те, кто раньше поучал и судил… Как рыдали, пытались откупиться, молились, но таких нашлось лишь двое. Их пихнули в мешки первыми, дав закончить разговор с небом, и эти мешки были пустыми. Молившихся оставили наедине с Создателем, прочих провожали ызарги. Длинные, волосатые, шипящие твари. Не бравые – отвратительные. Их хватали двумя руками за основание шеи и хвоста и высоко поднимали, показывая смотрящим на казнь. Твари клацали зубами, высовывали серые языки, пытались извиваться, но их по одному совали к осужденному и затягивали веревку. Один человек, один ызарг, один мешок… К дергающемуся, воющему, шипящему мешку прикладывали печать Тергэллаха и что-то негромко говорили, словно считали. Носильщики в алых плащах подхватывали то, что еще жило, кричало, умоляло, и уносили по сходням на стоящую у берега галеру, над которой развевались узкие алые флаги. Магнусы и кардиналы исчезали один за другим. Последними были трое пытавшихся откупиться храмовым золотом… Скверным золотом, как сказал Тергэллах.

Мориски молчали. Даже корсары. Стояли, будто на смотре, и глядели на причал, на мешки, на галеру. Не улюлюкали, не кидали в осужденных всякой дрянью, но и глаз не опускали. Так они служили своим Грозам, они все время им служили – не хватались за обереги, когда припечет, не поминали всуе, не откупались, а жили. Веруя и помня, что заповедано. Потому и бросали чужих клириков в море вместе с ызаргами. Не за иную веру – за предательство того, чему клялись и чего требовали от других. А вот Аристида победители не тронули, когда тот собрался разделить участь конклава.

Магнус Славы думал прорваться с боем – его пропустили. С оружием, со всеми спутниками. Несколько десятков «меченных львом» серым ручьем протекли сквозь алое поле. Они оказались возле мешков, когда последний магнус – магнус Чистоты – пытался целовать сапог стража в алом с белыми молниями плаще.

– Я отсутствовал, когда вы пришли, – сказал Аристид. – Теперь я здесь.

– Зачем? – спросил Тергэллах. Он мог выхватить саблю, мог подать знак стражам, но не сделал ни того, ни другого.

– Я – магнус Славы и член конклава.

– Верю.

– Я должен разделить судьбу моих братьев.

Аристид поворачивается к сидящему на земле магнусу. Стража опускает копья. Красные, как и все в этот день. Двое воинов в кошачьих шлемах делают шаг вперед. Они похожи, словно близнецы.

– Это не твой брат и ничей, – говорит Тергэллах. – Кто убил твоего предшественника?

– Не знаю.

– Ты обвинял конклав. Ты отказываешься от своих обвинений?

– Они больше не имеют смысла.

– Ты прав. Конклав МОГ убить Леонида, но Юнния он оставил без помощи, спасая себя и богатства. Эта вина очевидна. Очевидна и растущая из нее смерть. Дважды в нашем мире не умирают.