В родовом зале куча врачей и акушерок, словно собрался целый консилиум.

И чтоб меня разорвало, если у меня не начинают дрожать руки и ноги, когда Полина отчаянно сдерживая крик, скручивается в улитку, четко выполняя команду Тамары Сергеевны: «Тужься!» Моя маленькая испуганная жена не кричит, только часто дышит и рычит, словно волчица, только на коротких передышках позволяет себе громко выдохнуть. Я сижу сзади нее, держу за руки и почти наверняка она уже вывернула мне большой палец. Но это такая херня по сравнению с тем, как держится Полина. Единственная слабость, которую я вижу: Полина немного заводит голову назад, ищет мой взгляд, и когда я опускаю лицо в ямку между ее шеей и плечом, она тычется носом мне в щеку, с шумом втягивает воздух и немного расслабляется.

— Мы может называть его Додо, - слышу ее измученный шепот. – Как птицу из «Алисы».

Я не успеваю придумать ответ, потому что Тамара Сергеевна смотрит на меня и говорит:

— Ребенок сам не выйдет, нужно делать надрез.

— Пожалуйста, помогите ему! – плачет Полина.

У нее опять паника, и я инстинктивно прижимаюсь губами к мокрому виску. В груди жжет от отчаяния: какой смысл во всем, что у меня есть, если я ничем не могу помочь ей сейчас?

— С Додо все хорошо, Полина, - успокаиваю ее, пока меня выворачивает наизнанку, и во рту нет ни единого умного или подходящего слова. – Ты умница. Я обязательно расскажу ему, какой храброй была его мама.

Слова кажутся такими тусклыми, бесцветными, обыденными, но каким-то чудом это работает: Полина кивает и снова трется носом о мою щеку.

— Просто маленький надрез, ничего страшного. Будет пара швов, - поясняет врач и я жмурюсь, когда акушерка вкладывает скальпель ей в ладонь. – Давай, Полина, еще разок – и Доминик появится на свет.

Мой сын еще не родился, но, кажется, уже весь мир знает, как его зовут.

И это не моя заслуга.

На последней схватке Полина все-таки кричит. Не громко - сил у нее совсем не осталось – но так отчаянно, что мне хочется разорвать каждого человека в пределах видимости, потому что никто из них не может ей помочь. Я втягиваю воздух полной грудью, потому что вот-вот рвану и…

Полина роняет голову на кушетку, а доктор поднимает маленький сморщенный комок.

Я готов реветь от счастья, как последняя баба, потому что первый крик моего сына – это мое персональное волшебство. То, о чем я просил с самого детства, как подарок за все Дни рождения и новогодние праздники за каждый из моих тридцати шести лет.

— Все, родители, вы хорошо справились, - хвалит доктор и укладывает Доминика Полине на грудь.

Она тут же обнимает его ладонями, плачет и смеется, когда малыш смешно корчит рот. В маленьком новорожденном комочке нет ничего красиво в этот момент, но мой сын – самое прекрасное, что я видел в жизни. Мой сын – и его полностью обнаженная в каждой из своих эмоций мама.

Полина берет меня за руку – чертовы пальцы, снова дрожат! - укладывает ладонь на влажную спинку.

— Это твой папа, Додо, - глотая слезы, говорит Полина.

Наверное, когда Господь совершал таинство творения мира, у него было такое же глупо-счастливое выражение лица, как и у меня в этот момент.

Когда Доминика забирают на процедуры, Полина тяжело сглатывает и впервые за все время, что я ее знаю, смотрит на меня без намека на брезгливость и отвращение. Волосы прилипли к мокрому лбу, под глазами круги, на губах места живого нет. Я всегда думал о ней, как о довольно высокой и сильной – понятия не имею, почему, если даже рядом с сестрой она явно выглядела коротышкой. Но только сейчас я «вижу» ее по-настоящему: худую, измученную, с тенями на впалых щеках. И все же – бесконечно счастливую.