— С ребенком все хорошо? – спрашиваю я, сбиваясь с дыхания после очередных спазмов.

Она кивает, подходит ближе, участливо гладит по руке.

— Полина, позвонить кому-то?

— Нет.

Отвечаю слишком быстро, слишком очевидно впадаю в панику от простого вопроса. Страшно представить, насколько жалкой я выгляжу. Поэтому быстро, пока еще в состоянии контролировать собственный голос, спрашиваю:

— Когда родится ребенок?

Ожидаю услышать срок в пару часов, но Тамара Сергеевна уклончиво говорит: «Ночью».

Несколько часов я еще пытаюсь держать себя в руках: хожу по палате, занимая мысли повторением английской грамматики. После свадьбы у меня не было шанса попрактиковаться. Почти хочу найти огрехи в своих знаниях, занять себя восстановлением белых пятен, но моя память работает, как часы, и этот спасательный круг громко лопается, чтобы швырнуть меня прямо навстречу рычащей волне.

Я все время проверяю телефон, даю себе обещание, что, если Адам напишет, я обязательно покаюсь во всем вранье, скажу, что ни разу по-настоящему не хотела быть в этот день одна. Обещание дается легко, потому что Адам никогда не писал мне, и не звонил. Потому что для нашего «идеального брака» всегда было достаточно обмена короткими фразами по существу. Потому что в эту минуту я понятия не имею, где мой муж, но до сих пор чувствую его запах.

Когда за окнами темнеет, и палата наполняется теплым ламповым светом, я чувствую себя корабликом, который до последнего боролся со стихией, но все-таки идет ко дну. Вскрываю последнюю порцию силы и трачу ее на то, чтобы гладить живот, успокаивая Доминика детскими сказками. В голове так много всего намешано, что я окончательно ломаюсь после того, как «Колобок» подходит к трагической развязке.

Я не плачу, нет.

Это истерика, которая заставляет кусать собственные ладони, лишь бы не закричать.

Я в абсолютном вакууме: погружаюсь в безысходность, где поджидают острые пики совершенных ошибок.

Вряд ли в том, что именно в эту минуту я звоню Ире, есть что-то рациональное. Абсолютно уверена, что она не ответит, потому что у нее на этой земле куда более важная миссия, чем утешать недостойную сестру: она любит моего мужа.

Но Ира отвечает. Когда гудки прекращаются, в динамиках несколько секунд висит тяжелая пауза, ведь мы обе в этот момент пытаемся осознать, что произошло и к чему этот звонок.

— У меня начались схватки, - жалко, недостойно всхлипываю я, глотая слезы, которые теперь градом текут по щекам.

— Поздравляю, - говорит она. Выдерживает паузу, а потом добавляет: - Разве уже срок? Чей это ребенок, Полина?

— Прости меня, - проглатывая ее заслуженную злость, шепчу я. И непроизвольно всхлипываю, потому что схватка огнем жжет копчик. – Я не могу… быть одна… Пожалуйста, Ира…

Это так унизительно, что я глубоко противна сама себе, но все равно надеюсь, что она согласится, даже если выльет на меня ушат помоев. Сейчас я боюсь всего на свете. От абсурдного «Адам не поверит, что это его ребенок» до безумного «Я могу причинить вред своему ребенку». Но больше всего я боюсь шепота в тишине, который на все голоса злорадствует: «Грязная маленькая Полина…».

— Где Адам? – спрашивает Ира, игнорируя мой униженный скулеж.

— Он уехал. Он не знает.

— Любящий мужчина не уезжает от своей женщины накануне родов, - говорит сестра, даже не пытаясь подсластить пилюлю. – Ты сама захотела все это, Полина. Сама хотела такую семью и такие отношения. Это твоя Голгофа, и не нужно думать, что достаточно поплакаться, чтобы тебя вознесли на руках.

— Прости, пожалуйста… - Я знаю, что Ира не изменит решение, но идиотский оптимизм продолжает до упора вжимать в пол педаль «газа».