– Священника сюда! Срочно! Он умирает!

Кто-то припустил в сторону виднеющейся церквушки.

Судно неуклюже ткнулось в деревянный причал.

– Потерпите, святой отец…

Но тот уже бился в предсмертных конвульсиях.

Наконец показались доктор и священник. За ним бежали несколько хорошо одетых горожан, видимо, члены городского совета. Самым первым был местный коррехидор[28].

Они выстроились в очередь, чтобы по трапу перебраться на борт.

Одного взгляда на раненого иезуита хватило священнику для того, чтобы понять – дело плохо. Он скорбно качнул головой и сделал знак окружающим, чтобы его оставили один на один с умирающим. Доктор повернулся к собравшейся на берегу толпе и развел руками, давая понять, что его помощь уже не нужна.

Люди начали креститься и читать молитвы.

К Эстебану, который стоял у борта, подошли коррехидор и стражник городской тюрьмы Пабло.

– Что произошло? Кто вы, сеньор? – спросил глава городского совета, внимательно глядя на незнакомца.

Мужчина поправил плащ-серапе и вместо ответа указал на воткнутые в деревянные борта индейские дротики.

Пабло и коррехидор взглянули на них, затем на бьющегося в агонии человека. Похоже, тот умирал от «травы». Так прозвали один из самых страшных индейских ядов, которыми пользовались дикие племена для смазывания наконечников стрел и дротиков.

Местные индейцы, живущие по побережьям Параны, давно не имели такого оружия и не осмеливались нападать на белых, опасаясь карательных экспедиций. Но иногда к реке спускались горные племена и те, кто жил в непроходимых лесах, куда колонизаторы ещё не смели сунуться. Он них случалось немало бед.

– Меня зовут Эстебан Корейос, я – рулевой на судне, – сказал мужчина. – Иезуитская миссия из Асунсьона направлялась в Буэнос-Айрес. – он чуть запнулся, словно бы подбирая слова: – Я с этой миссией.

– Но вы не монах… Где… святые отцы?

– Мы подошли слишком близко к берегам… Индейцы… Сейчас вы видите всех, кто остался в живых, – Эстебан широким жестом обвел рукой краснокожих. – Матросы могут подтвердить мои слова.

В это время священник, который занимался раненым, поднялся и громко сказал всем, кто мог его слышать:

– Господь принял его грешную душу.

Все перекрестились. К удивлению Корейоса окружающие дружно опустились на колени и стали молиться. Несколько удивленный всеобщим благочестием, Эстебан последовал общему примеру.

– Отец Бенедикт умер. Что же вы намерены делать дальше? – спросил у рулевого коррехидор чуть позже.

– Я должен выполнить его миссию до конца. Насколько я знаю, в Санта-Фе для него из Кордовы должны были доставить вино, – произнёс Корейос спокойно. – Я намерен забрать его и отвезти по назначению, в Буэнос-Айрес.

Он лгал. Про то, что иезуиты должны были получить в этом городе бочки и увезти их на продажу, на судне секретом не было ни для кого. Эстебан знал, что испанцы не будут разговаривать с индейцами в силу предрассудков. Единственный белый человек, кто остался в живых на галере[29] – это он. Это значило, что переговоры будут вести только с ним.

Хитрый рулевой смекнул, что раз святые отцы не могут предъявить теперь права на доставленный из Кордовы товар, можно попытаться хитростью добиться погрузки его на судно и перепродать к собственной выгоде.

– Там, в рундуке, есть кое-какие долговые расписки по этому поводу. Я могу принести.

Получив утвердительный кивок головы, Корейос бросился в каюту. Он понимал, что рискует, так как по бумагам получателем вина значился покойный отец Бенедикт.

Коррехидор между тем сильно озадачился. Он не знал, следовало ли вино отдать рулевому или стоило оставить его до нового приезда святых отцов? Но Асунсьон мог прислать новое судно через месяц или два, а то и позже.